Началу коллективизации предшествовал год, в течение которого одно за другим разоряли и ликвидировали хозяйства богатых крестьян. Их в Приморско-Ахтарской насчитывалось не менее восемнадцати. Ткаченко, у которого мы снимали две комнаты (почти половину дома), был одним из них. Имел он двух сыновей и дочь.
До войны он был на самом деле состоятельным: в степи у него был табун, вблизи моря — небольшой рыбный завод. Работал не покладая рук, был предприимчив, дело свое знал, ростовщичеством не занимался.

А не ваш ли это предок был? Раскал? (замечание Лесли)

После революции у него отобрали все, кроме нескольких десятин земли и молотилки, которую он сдавал в пользование. Наемным трудом (официальный признак кулачества) он пользовался: нанимал старика-дворника.
В 1928 году ввели индивидуальный налог на кулацкие хозяйства, размеры которых определялись на местах, а целью было явное уничтожение трудолюбивых хозяев. Я присутствовал на заседании стансовета и представителей станичной бедноты, на котором определяли этот налог. Предстансовета спрашивает:
— Ну, сколько мы на него наложим?
Один говорит:
— Пятьсот.
Другой:
— Почему пятьсот? У него, наверное, еще всего полно, он богатый, у него было и то, и это, и еще многое. Давайте тысячу!
Все знают, что он и пятисот не соберет. Выслушав “глас народа”, выступает кто-нибудь из коммунистов и называет две тысячи, цифру, заранее определенную ячейкой. Мотивировка всегда политическая. Ее единогласно утверждают, назначая, разумеется, невыполнимый срок уплаты.
Нашему хозяину дали несколько дней. Сначала он бегал по инстанциям и просил помощи у знакомых коммунистов, однако убедившись, что все напрасно, спрятал у нас и у друзей наиболее ценные вещи и ждал неминуемого. Пришли, распродали за несколько сот рублей его имущество стоимостью в двенадцать тысяч, а семье приказали освободить дом. Все хозяйство перешло в руки совета.
Хотя вся эта трагикомедия и была полнейшим беззаконием, ее все-таки облекли в некоторые формы правопорядка. Тут был и налог, и постановление, и распродажа, и срок передачи дома стансовету. Но эти ограбленные люди могли считать себя еще счастливцами по сравнению с теми, кого вышвыривали из домов в 1929 году.

Продолжение:

Но коллективизация проводилась одновременно по всему СССР, и на узловых станциях скопились тысячи людей. Мужчин отправляли в ссылку в первую очередь, женщин и детей несколькими днями позже.
Выпал снег, начались холода. В нашей станице к милиции пригнали подводы и начали усаживать в них женщин и детей.

А где была тогда милиция? Кто знает?

Стоявшая вокруг толпа смотрела в немом ужасе, женщины плакали. Плакали дети арестованных. Один из милиционеров крикнул:
— Чего плачете? Если ихние белые придут, будет вам всем!
— Нам ничего не будет, это вам будет! — крикнули из толпы. Я хотел увидеть все своими глазами и, сказав, что поеду в район, отправился в станицу Тимашевскую на узловую станцию.
По дороге тянулись обозы с семьями арестованных. Я понял, что наши коммунисты были еще милосердными людьми. В одном обозе из тридцати подвод половина людей была легко одета. На некоторых детях были только платьица. Несколько тысяч людей согнали в амбары. Стоял стон и плач. Никто их не кормил, питались тем, что взяли с собой.

Амбары то наверное у станции были. Так те из Вас, кто там из автобуса выйдет, перекреститесь хоть в память земляков своих.
После арестов больше половины хлеборобов записалось в колхоз. Единоличников — такой кличкой теперь наградили крестьян-неколхозников — осталось около 30 %.
Началась сдача крестьянского имущества в колхоз. Конфискованные у сосланных крестьян дома и дворы были превращены в колхозные конюшни, коровники, свинарники. Обобрав миллион крестьянских хозяйств, власти ничего не подготовили, впрочем, это было бы сверх человеческих сил. Кони стояли под навесами или в тесноте в конюшнях. Крестьяне были как потерянные. В первые дни они приходили к своим лошадям, поили их, кормили, чистили. Вскоре им и это запретили, “чтобы не потакать собственническим инстинктам”. Конюхами назначили не хозяев, а преимущественно бывших батраков.
Посещая больных, я всюду видел крестьян, выглядывавших из-за заборов на улицу:
— Вон, доктор, новые хозяйва катаются…
И действительно, на подводе, запряженной четвериком, проезжали какие-то парни. Местным коммунистам теперь стало раздолье: все кони — общественные, пиши в колхоз требование для поездки по делу и катайся. А дел сколько угодно. И не проверишь, у них все засекречено, потому что “враг не дремлет”.

Четверик! Это Мерс 600 по нынешним меркам. Ничего не напоминает? Только, сейчас не так душегубствуют. И слава богу. Но моральный облик Активиста, представить очень легко.

После первой высылки было собрание, на котором около ста “социально близких” назначили на двухмесячные курсы бригадиров. Двадцать — крестьяне, остальные батраки и рабочие. Было и несколько комсомолок. Колхоз разделили на бригады по военному образцу. Бригадиром был всегда член партии, красный партизан или батрак. Если женщина, то из активисток, комсомолок или коммунисток.

Фотографий раскулаченных, почему–то нет. Как их на подводах везли, как в амбар загоняли. А вот Хозяевам жизни мы в лицо взглянуть можем:

Только в музее, они как герои трудового фронта числятся. Вглядитесь в лица, оцените их выражения. Это и есть социально-близкие.
Да над фамилиями задумайтесь. Может, кого знакомого найдете?

Мемуары полковника авиации, участника боевых действий 1941 — 1945 гг. Дмитрия Пантелеевича Панова (1910 — 1994) “Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели”, изданные во Львове в издательстве “СПОЛОМ” в 2003 году.

Казаки, населявшие Приморско-Ахтарск, были в подавляющем большинстве украинского происхождения, гордились своими запорожскими и екатеринославскими корнями. Украинская речь преобладала на Кубани

Панов абсолютно не идеализирует своих земляков и даже родственников. Его оценки глубоки, суровы и нелицеприятны. Тем более интересно, когда они звучат из уст бывшего военного комиссара и замполита. Вот, например, что поведал Панов об “облико морале” многих сеятелей и пахарей, крестьян, в том числе и на примере собственного семейства: “Должен сказать, что дикая зависть друг к другу, появившаяся у крестьян в первом поколении, познавшем обладание собственностью, и дремучие предрассудки, поверхностная религиозность нашего народа, знавшего Библию понаслышке и совсем не считавшего нужным, сплошь и рядом, следовать божьим заповедям, очень напоминали мне впоследствии истовый, буквально религиозный “марксизм” наших партийных наставников. С двойным подходом относились попы марксистского прихода и к моральным заповедям. Получалось — марксизм сам по себе, а интриги, воровство, взяточничество, цинизм, пьянство — сами по себе.
Я уже не говорю, что во время коллективизации на полный ход раздувался именно тот пожар дикой зависти и злобы к умелому и состоятельному соседу, который заставлял моего родного деда Якова, стоя перед иконой, ликовать по поводу несчастья, обрушившегося на хозяйство родного сына Пантелея. Посмотрим на себя трезво. Новое здание социализма строилось из старого кирпича, которым являлись мы сами. Да и нельзя забывать, что народ так же формирует власть, которая им правит, как и власть его самого”.

В начале XX века на Кубани и в Украине урожайность доходила до 65 центнеров с гектара, а в результате аграрной политики КПСС она упала до 20, что означает возвращение к урожайности начала XIX столетия.

Яркими красками рисует мемуарист аграрный погром отечественного крестьянства, который коммунисты назвали коллективизацией:
Массовый террор набирал уже такие обороты, что железные дороги не справлялись с, казалось бы, бесконечными эшелонами раскулаченных, которые тащились из европейской части Росии в Сибирь. Поэтому люди в ахтарской казарме, в ожидании отправки, содержались по нескольку суток.
В казарме стояла ужасная вонь. Раскулаченные здесь же испражнялись в параши, вечно наполненные до самых краев. Ни о какой гигиене, конечно же, не шло и речи…
Так вот думаю, что если пересчитать людей, которых можно было считать кулаками (согласно директиве нужно считать только тех крестьян, кто имеет тридцать пять и сверх десятин земли, пять-шесть лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, четыре-пять коров, два-три батрака, которые работали в хозяйстве), то таких здесь было не более десяти процентов.

1910-1993
Родился в Приморско-Ахтарской, Закончил Качинское училище. 1938-39г. Был советником в Китае, прошел всю войну летающим комиссаром (что редкость) Награжден.
Оставил книгу воспоминаний почти в тысячу страниц. Мгновенно ставшей библиографической редкостью.
Я узнал о ее существовании год назад. Перерыл весь инет, но нашел лишь несколько отрывков. Все отрывки потрясли меня, правдивостью изображения нашей жизни. Я списывался с издательством, просил знакомых на Украине. Пытался найти его сына, который записывал воспоминания отца. Перерыл почти весь букинистический рынок Петербурга. Все безрезультатно. Усилия по поиску, конечно ослабил. Но надежду не теряю.
Итак, что же главное в воспоминаниях Дмитрия Пантелеевича? Собственно кратко смысл словами самого Автора:

И все. Книга сразу признана антирусской. Потому издание ее в России под очень большим вопросом. Мы же не хотим знать правды. Нам проще лупить себя в грудь кулаками, и визжать “слава России”. Зачем же думать и пытаться, что-то исправить. А ведь все повторяется. Если Панов пишет, что самолеты были дерьмо- это поклеп на святое! А сегодня Дракоша рассказал о качестве берцев – тоже, наверное, поклеп на Россию? А может все-таки, это правда? Мой личный опыт подсказывает мне, что верить в нашей стране надо в худшее.
Есть у нас в Питере Капрашка. ДК имени Капранова. Когда-то, там выступали Аквариум, Звуки МУ и другие, таки милые моему сердцу музыканты. В перестройку, там образовался самый крупный книжный рынок. Естественно я направился для поиска книги именно туда. НИКТО из букинистов и просто торговцев, даже не слышал этого имени. И тут, я приметил в углу группку из четырех благообразных старичков в возрасте от 60 до 75 лет. Рядом с огромной кучей бессистемно разложенных книг. Явные библиофилы. Натянув на лицо интеллигентную маску, и вспомнив все уроки хорошего тона. Я не спросил, а именно осведомился, не слыхали ли они о воспоминаниях Панова. Трое зашушукались. А самый трухлявый, гордо выпрямившись, изрек:
- Мы такого не держим!
Менее продвинутые начали теребить главаря вопросами, кто это Панов, и что русские делали на снегу. Предводитель, вытянувшись до предела, теперь стал надуваться:
- Она антирусская! Обычный поклеп!
Группа поддержки одобрительно зашушукала.
И тут меня прорвало. Я спросил, их, таких больных и плохо одетых, что дала им Россия, к концу жизни, что они торгуют всякой дрянью (типа “убийства Слепого”и подшивками “Клубнички”) вперемешку с Макиавелли и Кафкой? Ведь они “ветераны”, судя по одной затасканной юбилейной медальке на четверых. А мемуары боевого летчика, кавалера БОЕВЫХ орденов, у которого хватило ума и смелости признать свои ошибки и пороки, переоценить свою жизнь, они считают антирусским мусором.
Так мы и разошлись, оставшись каждый при своем мнении. Так скорей всего будет и в этой теме. Переубедить глупцов трудно, почти невозможно. Но, не попытаться мы не можем. Себя уважать перестанем.
Просто помните, что у Вас был хороший земляк Дмитрий Пантелеевич Панов.

А еще, в вашем городе жил и работал Александр Рудольфович Трушнович воспоминания которог я цитирую.
Спасибо им огромное.

Правда, не ясно, сколько сейчас этой поэтессе лет. И как она относится к своему творчеству. Да и жива ли Ленецкая Дарья. Но тогда слово Кулак она понимала “правильно”. Со свойственной юношеству максимализмом она все решила, не только за себя, но и за время:

И сразу “Молодцы” коммунары. Но, не будем мучить девчонку. Вот и статистическая справка.

Как все просто и правильно! “На земле богача”. Все! Не Добрым достаточно - можно отобрать. Отобрали. Вроде только работай. Послушаем, как это у них получалось. Напомню, что с момента отбора земли прошло 10 лет:

Январь 1931 года. В степи метель, живой души не видно. Я решил отправиться в одну из коммун на границе соседнего района — десять километров по железной дороге, десять километров степью. Хотел испробовать силы и нервы. Сколько их еще у меня осталось на двенадцатом году советской власти?
Итак, я в коммуне. В коммуне, в которой после переходного колхозного периода должны будут жить все народы бывшей России. Комната грязная и неуютная. Стены завешаны портретами Ленина, Сталина и других вождей.
— Сейчас, доктор, угостим вас чаем: послали подписать требование на сахар и хлеб для вас.

Вот и еще одна должность, для социально близких. Делопроизводитель. Не сам же Председатель подписывает. Чиновников сейчас ругаем. А откуда они?

Затем из ближайших домов начали приходить больные. Все были больны одной болезнью — недоеданием. Я принял одиннадцать человек. Из них девять просили справку на молоко или на добавочное питание. Все жаловались на жизнь. Меня они знали по больнице, бывали на комиссиях, приезжали на консультацию.
К вечеру погода улеглась, и председатель коммуны созвал людей на лекцию. В большой, общей для всех кухне я говорил о венерических заболеваниях и отвечал на вопросы.
На следующий день я обошел коммуну. Вдоль лимана на пригорках стояли дома бывших хуторян, восемьдесят-девяносто домов. Правление находилось в доме, принадлежавшем когда-то богатому, культурному садоводу, у которого, первого в районе, задолго до большевиков было два трактора.
В коммуне числилось около пятисот членов, а основана она была коммунарами-добровольцами в 1920–1921 годах. Я уж не запомнил, сколько раз сменялся состав коммуны, но цифра была внушительная. Теперешний председатель был одиннадцатым. Коммунары были со всех концов России, многие из них до того никогда хозяйством не занимались.
Имущество коммуны расхищалось, за садом и виноградниками никто не ухаживал. Несмотря на то что коммуна приняла готовое хозяйство с богатым инвентарем, коммуна существовала на субсидии. Государство ее поддерживало по политическим соображениям и дотянуло до коллективизации.

Как все знакомо, правда? Теперь Власть субсидирует, по тем же политическим мотивам, остатки этого извращенного строя в виде подыхающих, никому не нужных заводов, фабрик и все тех же колхозов.

Почти все коммуны пользовались среди крестьянства дурной славой. Слово “коммунар” стало синонимом слов “вор”, “лентяй”, “дармоед”, а коммуна — “примером” бесхозяйственности.
В районе было три коммуны, своеобразные опытные станции для колхозов, а также пример организации труда и конечной стадии социалистического общежития. Разница между колхозом и коммуной была, главным образом, в том, что в коммуне был резче, чем в колхозе, выражен казарменный порядок жизни бывших крестьян.
В доме, где я ночевал, была канцелярия, в которой работали бухгалтер, делопроизводитель и три писаря. Тут же председатель коммуны, бывший батрак, приехавший сюда недавно, каптенармус и кухарки. В соседнем доме — секретарь партячейки и завхоз. Помощник председателя жил в другом доме. Вокруг домов — амбары и склады, сельскохозяйственный инвентарь и навес для летней столовой и собраний.
За два дня я обошел почти все дома. В жизни я видел много безотрадного, но более жуткого чувства, вызванного этим новым образом жизни человеческой, во имя которого погубили миллионы людей, я, думаю, еще никогда не испытывал.
В начале коллективизации коммуна прибрала к рукам все лежавшие вокруг хутора и хозяйства. Крепких хозяев просто выгнали, а других превратили в коммунаров. У них не было никакой собственности. Жили они в домах коммуны квартирантами, спали на кроватях, принадлежавших коммуне, ели из коммунальных мисок, ходили одетыми в то, что выдала коммуна. Я наслушался уже стонов колхозников, но такой тоски, как здесь, еще не видел:
— Доктор, чем бы вас, дорогой, угостить? Даже пустого чая нет. Вы видели на кухне, что мы едим? Четыреста граммов хлеба на день, да вот эту бурду на обед и на ужин. Хоть бы детишкам стакан молока. Молоко в коммуне есть, немного, правда, но мы его не видим. А у правления даже сало есть. Недавно наш парнишка отвозил председателя и женорганизаторшу на станцию, так по дороге они сало ели. Отворачивались, чтобы он не видел. А мы и забыли, какое оно.
— Скажите, а этот шкаф ваш?
— Какой там наш! Когда нас забрали в коммуну, пришли и все описали, забрали на общий склад, а оттуда выдают по ордеру. Если тебе что нужно, пиши заявление в правление. А они на заседании решают: дать или не дать. Жаловаться некому. Постановят в ячейке и на заседании правления выгнать тебя из коммуны — и выгонят. М. помните? Она у вас в больнице лежала, вы ей аппендицит вырезали. Так вот, они с правлением спор завели. Из-за молока. Председатель не захотел выдать резолюцию на стакан молока. А муж настаивал, потому что жене после операции нужно. Председатель говорит: “Дай справку от врача, что молоко нужно”. А муж: “Дай лошадь, в больницу за справкой съездить”. — “Не дам, нечего взад-вперед кататься, лошади коммуне нужны”. Ну, М. его и обозвал. А через месяц пришло постановление ячейки и правления: исключить М. из коммуны за склоку и подпольную агитацию. Так и ушли без копейки, даже одеяла им с собой не дали.
— А белье у вас есть? Простыни, например?
— Вы видели хоть одного коммунара, чтобы он спал на простынях?
Действительно, почти все больные, которых я обошел, спали на мешках, набитых соломой, без простыней.
— Все, что лишнего было, мы продали и проели, детишкам молоко и хлеб покупали. А что остается, стирать нечем. Мыла нет нигде ни куска.
Мыло было неразрешимой проблемой: с начала коллективизации мыло исчезло.
— Мне удалось достать два куска мыла, — как-то радостно сказала жена. — Правда, дорого, по 15 рублей, и я обещала, что ты ее обследуешь и выпишешь лекарство…
У нас было секретное предписание: медработники ни в коем случае не должны объяснять невыполнение санитарного минимума недостатком мыла, а обязаны знакомить колхозников и рабочих с мылозаменителями, такими, как зола и другие.

Тоже знакомо, правда? Тогда же, смерть от голода регистрировали, как от пневмонии. А в горбачевский сухой закон, завернувшего тапки от суррогата, да и просто опившегося, для лучшей статистики записывали трезвыми болезнями. И теперь нам выдают цифры пользы сухого закона, чтобы монополизировать алкогольный рынок.

Аптека получала на квартал 25–50 кусков туалетного мыла плохого качества. Часть его была забронирована для операционной, остальное аптекарь раздавал власть имущим. Вспомнив любовь русского человека к бане, можно еще лучше понять тяжесть этого лишения. Нас посылали читать лекции о санитарном минимуме, и мы знали, что не успеем открыть рот, как услышим: “Мыло!”
Под вечер пришли из дальней коммуны, куда я в тот день не успел добраться:
— Отец при смерти, доктор!
Больного я знал, он два раза лежал у нас с декомпенсированным органическим пороком сердца. Сейчас у него были застойные явления в легких, приближавшие кончину. Я сделал инъекцию и выписал лекарство, которое надо было достать за десять верст в аптеке.
— Доктор, напишите справку в правление, что нужно сразу ехать за лекарством, а то не дадут лошадей. Отцу так плохо уже три дня, а лошадей мы достать не могли.
Поздним вечером они снова за мной пришли, и я просидел у них часа два. Около хаты, где лежал больной отец, стояло еще шесть домиков, где жили его сыновья, здоровые, работящие крестьяне. Когда-то у них были коровы, лошади, свиньи, куры, пасека. Теперь они стали полунищими батраками. С большим трудом они доставали для отца молоко и масло.
Тут же невдалеке в хатенке-развалюшке уже около полугода лежала больная женщина, и никто, кроме соседей, о ней не заботился. Я обратил на это внимание председателя:
— А, чтобы ее скорей черти взяли! Сидит на шее у коммуны. Нельзя ли, доктор, — спросил он со смешком, — какого-нибудь лекарства, чтобы она скорей того?…
Я ответил, что “на данном этапе на такое лекарство решения Москвы пока нет, но не сомневаюсь, что со временем будет”.
Побывал я в этой коммуне еще и в третий, и в четвертый раз. Мы с заведующей женсектором, ленинградской работницей, отправились в находившийся в нескольких верстах от правления коммуны детский городок. В прошлое мое посещение его только начали строить, и я горел желанием увидеть эту “кузницу свободных коммунаров”. Женорганизаторша была симпатичной женщиной лет 35, женой завмага коммуны. Она тоже побывала у нас в больнице.
— Ну как у вас в коммуне с курами? Как решили?
— Знаете, доктор, пришлось некоторым петуха оставить, уж очень просили. Привыкли, чтобы их петух будил, что с ними поделаешь? Темные, отсталые еще люди, сразу их не перевоспитаешь. Которые давно в коммуне, те без петуха привыкли. Мы решили: пускай до весны будущего года побудут с петухом, а потом отберем. Нельзя поощрять мелкособственнические инстинкты. Если ты в коммуне — обходись без петуха.

Не будильник в каждую семью, нет, какое там. А Петуха отберем. Нефиг. А сколько еще таких мелочей. От которых современный человек, через неделю бы с ума сошел?

— Ну а как коммунары, охотно в коммуне живут?
— Есть такие, что охотно. А большинство нет.
— А если бы вы им сказали: “Вот вам каждому хозяйство, живите, как жили раньше”?
— Понятно, все бы согласились. Только, доктор, они бы нам не поверили…
Детский городок находился в бывшем хуторке из шести домов. Вокруг раскинулись прекрасные фруктовые сады, постепенно дичавшие. В домах были собраны все дети коммуны, от грудного до десятилетнего возраста. Матери грудных детей работали там няньками и кухарками.
— В этом году мы их после уборочной кампании еще распустим по домам, а потом уже не будем отдавать матерям. Мы обязаны их воспитывать как коммунаров, а старики их развращают. Родителей будем пускать на полчаса, час, сперва каждый день, а потом раз в неделю. Только, доктор, помогите достать мыла, золой стираем, какая это стирка?
Потом я направился в другую коммуну. Она отличалась от первой только теснотой, доходившей до предела возможного. В комнате жило по две семьи. Когда я осматривал больных, приходилось просить, чтобы четыре, а то и шесть человек вышли. Назначать лечебные процедуры было затруднительно: женщина не могла их производить при посторонних.
В коммуне построили новое здание, примитивное, из глины, кирпича, срубленных акаций и фруктовых деревьев, с глиняным полом. Начальство долго спорило: размещать ли мужчин и женщин раздельно или еще по-старому, посемейно. Пока решили посемейно. Люди спали на нарах, белья не было, все пожитки умещались под нарами. Пахло сыростью, затхлостью, глина месилась под ногами, пол был неровный. Сначала на семью приходилось по комнате. Но затем в каждую комнату вселили по второй семье. Коммунары хотели построить отдельные хатки на одну-две семьи: удобней, быстрей и прочнее. Но ячейка и правление обрушились на них с сокрушительными речами.
Здание, построенное по типу казармы, вернее конюшни, должно было воспитывать коллективный дух у коммунаров, зараженных еще мелкособственническими и семейными инстинктами. Любая мысль о мало-мальски человеческих условиях должна была уступать место политическому началу.

Все правильно. Все строго по К. Марксу, по его манифесту. Великий Экономист! Тут говорят, что его труды переживают бум интереса. Ну вот, пусть интересующиеся, так и живут.

Колхозы вообще смешны были. Кто работал и что-то имел, был сослан. Лентяям отдали все - типа теперь все общее. Может, кто и хотел приумножать, да таких я так думаю мало было. Вот и захирело все. Зачем работать, если сосед за тебя все сделает, а итог - всем все равно одинаково достанется. Вот и досталось всем одинаково - голодуха и грязь. Ну а власть, естессно нахапать успела. Как и во все времена.

Начал с колхозов, потому, что достало постоянное восхваление: "Ой колхоз миллионер!" на обоих сайтах.
А Вы представьте, что бы было, если б их не было!!!

Помните, конец статистической справки из музея, что наиболее ЖИЗНЕСПОСОБНОЙ, оказалась коммуна “Красный боец”, под управлением Тамаровского Петра Степаныча.
Ну, с этим в Ахтарях полный порядок: стихи, улица, хутор (подозреваю, что там и была образцово-показательная коммуна созданная гением хозяйствования, трудоголиком Тамаровским ПС) Ну и музей. Вот такой экспонат:

Все бы хорошо. Только это не Петр Степанович. Это Лазарь Моисеевич… Каганович. Сравните

Да и кто пустил бы мелкого коммунарщика, за один стол со Сталиным, Калининым и Ворошиловым? Нюх потеряли? Коммунизм не для этого строится.
А вот интересно, кто “опознал” его на этом фото? Старый коммунар? Или Юные пионеры? Ведь в самой заметке ни слова. Наоборот:

Помечены пострелянные, да посаженные. Но они были настолько мелки и ничтожны по сравнению с четырьмя на переднем плане, что даже не стоили работы ретушера.
Кстати за такой выкрутас, с подписью и опознавший, и директор музея, и тот, кто Климента Ефремыча не подписал, прогулялись бы до ГПУ.
(Хоть кто-нибудь, мне скажет, где оно располагалось в то время?????!!!!!)
Не удалось мне на просторах инета найти его фото. Нет следов супер управленца. Только Улица, да Хутор. Но если верить стихам Ленецкой Даши, тощий с усами как у Гитлера или Ягоды и шииирокими плечами. Ну, последнее, мне кажется весьма относительным. А в остальном, под это описание на фото, подходит человек, помеченный красной точкой.
Да в газетке АТВ коротенькое упоминание, что светлый руководитель Семеныч парки сажал, школу сам выстроил, да колхозников темных, теннису благородному учил. Но с газетки, какой спрос? Как и с корреспондентов. Они как попугаи работают. Петька-Герой, Петька-Герой…..
Но пришло время послушать Александра Рудольфовича Трушновича:

Приходилось мне бывать и в показательной, известной на всю область коммуне “Красный боец”. Она пользовалась особыми привилегиями и внешне была похожа на настоящую, задуманную социалистическими теоретиками, коммуну. Около нее паслось все начальство района, что уже относилось не к теории, а к социалистической практике.
Около правления, бывшей усадьбы богатого хуторянина, расположились полукругом новые постройки. В центре, в старом здании, в двух комнатах была канцелярия и квартира секретаря ячейки. В соседнем доме жили председатель и завхоз. Каждый занимал по две комнаты, что считалось большой роскошью. Когда я собирался туда, знакомые сказали:
— Будете у председателя, посмотрите на шкаф и комод, это все наше.
На комоде у председателя стояли пустые флаконы из-под одеколона. К ним были прислонены открытки с любовными парочками. В разноцветных вазочках красовались искусственные цветы. Окна завешены тяжелыми гардинами, не пропускавшими “вульгарный” свет и придававшими комнате таинственный полумрак, в котором жена председателя, очевидно, воображала себя героиней кинодрамы или портнихой Мопассана.

Что-то не похоже на аскета, но это и не к нему вопрос, почему коммунар мещанство разводит? Мы то понимаем, что это нормальное желание человека, обустроить свой быт. Вопрос к прославляльщикам, нафига все до абсурда доводить?!

Это было не простое мещанство, а советское. В красном углу, где у русских людей были иконы и лампада, висело целых два Ленина: один — кудрявый мальчик, второй — лысый апостол нашей планеты.
В новых крепких кирпичных зданиях были склады, амбары, мастерские и общежития для холостых. В одном из зданий был клуб, где проходили собрания. Я должен был присутствовать на торжестве по поводу годовщины основания коммуны и прочесть доклад о детских яслях.
Главным оратором выступил приезжий ответработник, сообщивший о международном положении, о расширении в мире коммунистического движения и о том, что враг не дремлет. Затем председатель прочувствованно описал историю коммуны. По его речи можно было понять, что хозяйственная жизнь коммуны до коллективизации слагалась из понятий “достали”, “конфисковали”, “дали”, “отпустили”, что вокруг были лишь одни ненавидевшие коммуну богатеи-кулаки и что, несмотря на крупные государственные субсидии, коммуна стать на собственные ноги не смогла.

А как же супер руководитель? В чем талант? В том что кучу денег из центра, даже не украл, как сейчас, а просто в землю затоптал? Вот тебе и на!

При коллективизации коммуна расширила свои владения за счет отнятых у крестьян хозяйств и теперь жила лучше других коммун и колхозов. Характерным для определения жизненного стандарта земледельца в СССР были данные о величине рабочего пайка и количестве выданной мануфактуры, которыми хвастал в своей речи председатель:
— Каждый коммунар во время полевых работ получает 800 граммов хлеба. У нас два раза в неделю мясной борщ, детям почти все лето выдавали молоко. За текущий год было выдано по 12 метров мануфактуры на человека. Какая коммуна может похвастаться такими достижениями?

Чувствует т. Тамаровский свою исключительность! Не люди довольны и счастливы, а я круче соседей. Что там Новая Жизнь, что там Карла Маркса!
Детям ПОЧТИ все лето по стаканчику молока давали!

Затем выступил секретарь коммунистической ячейки и объявил собранию, на котором присутствовало 500 человек, что за выдающиеся заслуги перед советской властью и коммуной правление постановило премировать: председателя золотыми часами, завхоза — охотничьим ружьем, секретаря ячейки — серебряными часами, а одного коммунара-коммуниста — отрезом на костюм. Самопремирование приветствовали рукоплесканием несколько коммунистов. Коммунары зло переглядывались.

А вот ружья тех товарищей, что в Садки (или куда там) на охоту из Краснодара мотаются, дареные или купленные за мелкую зарплату начальника? И часики у них какие? Только эти начальники нам не нравятся, никто их именем улицы, пока, называть не собирается. Но подождем.

После окончания торжества меня обступили, повели к больным и засыпали просьбами о выдаче разных справок. Хотя в этой коммуне жилось лучше, чем в других, она, кроме правления, разбежалась бы при первой возможности. Но кругом было еще хуже.

Так может, не было "молодца председателя", а был обычный "хозяин жизни" присосавшийся к бюджету? А вот, что "крут был и резок" верю. Это они любят.

(1899, с.Кузминское Рязанской губ. — 02.03.1939). Родился в семье плотника. Русский. В КП с 09.18. Депутат Верховного Совета СССР 1 созыва.

Образование: 3 класса церковно-приходской школы, Кузминское 1909.

Мальчик на строительстве шлюзов, Кузминское 05.1909—10.10; ученик слесаря на машиностроит. з-де Струве, Коломна 11.10—05.13; слесарь на з-де Рубинштейна, Москва 06.13—10.16; слесарь на з-де «Проводник», Москва 12.16—09.18; один из организаторов стачки на з-де «Проводник» 07.17; красногвардеец, Москва 10.17—02.18; участвовал в ликвидации анархистского мятежа в Лефортовском р-не, Москва 1918.

В РККА: рядовой, военком партизанской бригады Сиверса, г.Балашов 10.18—11.18.

В органах ВЧК—ОГПУ—НКВД: нач. агентуры ОО 56 стр. дивизии 01.19—08.19; сотр. для особых поручений при РВС 9 армии 08.19—1919; нач. регистрационного отд. 22 и 33 стр. дивизий 1919—07.211; резидент в тылу Белой армии; комиссар обороны, Новороссийск 1920; пред. Новороссийской гор. ЧК 1921—07.21; нач. политбюро Тимошевского отд. Кубано-Черноморской обл. ЧК, станица Приморско-Ахтарская 07.21—10.21; нач. ОББ Кубано-Черноморской обл. ЧК, нач. опер. штаба по ББ, Екатеринодар 10.21—05.22; уполн. Кубано-Черноморского обл. отд. ГПУ, Кубанского окр. отд. ГПУ по Славянскому р-ну 05.22—1925; уполн. Кубанского окр. отд. ГПУ по Усть-Лабинскому р-ну 1925—06.26; нач. КРО Кубанского окр. отд. ГПУ 06.26—1928; нач. КРО Терского окр. отд. ГПУ 1928—12.28; сотр. Калмыцкого обл. отд. ГПУ 1929—12.29; нач. Таганрогского гор. отд. ГПУ 12.29—1931; пом. нач. Ставропольского опер. сектора ГПУ 1931—1933; слушатель 3-месячных курсов руководящих работников ОГПУ 1932; зам. нач. Кубанского опер. сектора ГПУ 1933—04.34; зам. нач. 33 Сочинского погран. отряда ОГПУ—НКВД 04.34—27.02.35; зам. нач. Сочинского гор. отд. НКВД 27.02.35—27.01.36; нач. Сочинского гор. отд. НКВД 27.01.36—28.09.37; нач. 1 отд. УГБ УНКВД Азово-Черноморского края 16.07.37—28.09.37; нач. УНКВД Краснодарского края 28.09.37—02.12.38.

Арестован 02.12.38; приговорен ВКВС СССР 02.03.39 к ВМН. Расстрелян.

Не реабилитирован.

Звания: капитан ГБ 23.02.36; майор ГБ 22.06.37.

Награды: орден Красного Знамени 28.12.27; знак «Почетный работник ВЧК—ГПУ (XV)» 04.02.33; орден Красной Звезды 03.07.37; медаль «ХХ лет РККА» 22.02.38.

Примечание: 1Подавлял казачьи восстания в станицах Усть-Медведовская, Слащевская, Букановская. В романе М.Шолохова «Тихий Дон» выведен в образе одного из эпизодических героев.