Добавлено (09.06.2010, 20.51)
---------------------------------------------
вот ссылка с краснодарского трекера где ильюхин господин всё чесно вам рассказует.
румата неудачный-и ты посмотри.http://mz-tracker.net/forum/viewtopic.php?f=67&t=8370

Добавлено (09.06.2010, 20.54)
---------------------------------------------
на пиратов уже раз повёлся.

Теперь по существу. Сидит дядя за столом, очень любящий совковое прошлое, и рассказывает, что ему позвонил мужичок и рассказал, что мужичек этот был в группе фальсификаторов исторических документов. Издалека показал папку и несколько печатей, сказал, что все надо проверить, но веры нынешним экспертам у него нет. Все!
Сейчас к нам придет военный и скажет, что ему позвонил Шико и рассказал, что все, что написано у нас на форуме, про службу на точке, все неправда. Никто там не бухает, никто не косит от службы, никто не спит целыми сменами напролет, никто не сидит в инете. А все происходит вот так:
В ожидании свой смены, Лотос и Шико изучают устав и устройство станции. В перерывах, до изнеможения занимаются спортивной подготовкой, чтобы внешне полностью соответствовать званию сержанта. За шесть часов до службы начинают гладить форму и чистить обувь, бриться и стричься. На службу идут с песней, почти строевым шагом и все общение проходит строго по форме! С отданием чести, браво и молодцевато. На самой службе, сидя только одним полужопием, неотрывно следят за работой станции, держа руку на пульте……
И прочий смешной бред. Кто поверит? Никто. Ну, может один, кто вообще не видел военных в жизни. Потому, что это ложь от начала до конца.

Так, же делают и коммунисты. Все, оказывается, было хорошо и в соответствии с законом. И есть дебилы, что им верят. А глаза у Вас есть? Уши? Лотос сам о дедке искалеченном, пишет, Дракон о бабушке своей, как она голодала. Уверен, что и еще рассказов он слышал десятки. От людей, которым нет смысла врать.

Да, ни одна политическая сила, не опускалась до такой тотальной лжи как советская. Все, хоть чуть-чуть, правду используют, кто больше, кто меньше. Только коммунисты за семьдесят лет надрочились лгать тотально! Некому в стране было опровергнуть – раздолье: “Взвейтесь, да Развейтесь, Все как один”. Так и сейчас у них ложь все та же. Грубая, тупая, без всяких доказательств, рассчитанная на их электорат - миллионы Лотосов.
Хотя среди них есть и более хитрые. Не умные, а хитрые. Они мало болтают, чтоб их глупость была незаметна, и понимая, что против правды переть сложно, придумали себе лозунг: “Чего старое ворошить? Вы сейчас посмотрите, что творится!”
Сидят себе тихонько, приспособились, сыты, довольны, подворовывают( по коммунистическим понятиям, а часто и по общечеловеческим) и разглагольствуют:

Шурик неДобрый:

Все бы ничего, если б за пять часов до этого не заявлял:

Шнурик неДобрый:

Взаимоисключающие цитаты. Не правда ли? Так надо нам читать О Генри с Гоголем или ограничимся Смертью слепого? Вывод: у цитируемого либо, как у Лотоса, нет мозга, либо он напрочь беспринципен. А скорей коктейль. Защитникам простого народа свойственно и то и другое.

Ну и третья категория коммунистического электората это Шико. Миллионы Шико, которые не воспринимают доказательств, потому, что им не нравится сам говорящий. Не нравится им современные властители (как и мне) и они, ради этого, готовы предать память миллионов безвинных жертв. Память своих предков.

И конечно, все три группы успешно перемешиваются. Четкого разделения нет.

Вывод прост: включайте мозг. Если Вы в жизни не видите никого напоминающего былиных героев, значит, их нет! Если вокруг сейчас сплошная несправедливость, то так же было всегда, а то и хуже! Если большинство готовы продать свою совесть за мелкие бытовые удобства, то ни о какой великой идее и речи быть не может. Всегда наверх выйдут беспринципные хитрые хищники.
И тут соглашусь с голубым воришкой: Все, что было актуально сто, тысячу лет назад верно и сейчас!

Хотя нет, сейчас посмотрел, хватит чекистам места.Ремонт в стиле "ура деревня" все портит . И на наших похоже, где раньше людей пытали, теперь женят.

Итак, мы оценили управленческие способности, методы убеждения и рачительность новых хозяев. 10 лет прошло с гражданской войны. Какая бы не была разруха, но за 10 лет люди, если им не мешать, восстановят любую область. Если действительно, думать о счастье народном. Да и за примерами ходить никуда не надо. НЭП – жалкое подобие свободы предпринимательства, вытащила страну из петли голода.
Но, нашему народу была уготована другая судьба. Цель была - мировое господство. И ради нее можно было пожертвовать миллионами всяких там крестьян, рабочих, попов и интеллигенции.
Т.к. других способов, кроме, как силой оружия “наши руководители” придумать не могли, то в соответствии с этой концепцией, надо было:
1. Направить все возможные материальные ценности в центр.
2. Устранить даже саму мысль о возможности народного возмущения.

А уже после, этого можно было смело приниматься за индустриализацию, которой, многие, сами не умея вбить гвоздь, так гордятся до сих пор.
Вот, для чего и проводилась коллективизация. Чтоб у забитых запуганных людей забирать все, что захочется. Теоретически коллективное хозяйство конечно эффективней многих единоличных. Но только при условии АБСОЛЮТНОЙ ДОБРОВОЛЬНОСТИ объединения людей.
О добровольности речи не было. Было зверское принуждение. Что - что, а это товарищи коммунисты делать умели. Они не только использовали чудовищное зверство, но и умело использовали принцип “разделяй и властвуй” играя, на самых низменных чувствах наших людей.
Вот, что об это пишет Трушнович, как это проходило в Ахтарях:

Большевики использовали неприязнь бедных к богатым, а в казачьих областях — вражду казаков и иногородних. Насилие применяли сначала к зажиточному крестьянству, утверждая, что действуют в интересах бедняков. Часть бедняков злорадствовала, участвовала в присвоении награбленного. Очень многие верили, что новая власть их не тронет, и насилия их не коснутся.
Сломив сопротивление самых крепких слоев крестьянства, большевики принялись истреблять менее зажиточных, придумав для них кличку “подкулачники”. Подкулачником мог оказаться и рабочий, и батрак, если только он был против коллективизации.
Многие пытались отсидеться в своих норах по принципу “моя хата с краю”. Но большевики придерживались ленинского принципа “кто не с нами, тот против нас”, из чего следовало, что тот, кто в “хате с краю” — тоже враг. Крестьяне разгадали большевицкие методы лишь к 1932 году, когда о бунтах думать было трудно. Можно было лишь мечтать, чтобы где-то “пушка вдарила”.

А вспомните наши разговоры: “Нет лидера, Народ готов, Если б кто вышел с протестом, то уж я…” Да фиг там ребята, рабство у нас уже на генном уровне.
Люди и до 17 года, не особо о свободе думали, а уж после 32, вообще эту мысль забросили. Повыбили носителей.

За эволюцией крестьянской психологии я наблюдал на моих пациентах и знакомых. Так, один небогатый крестьянин в начале коллективизации собрался было с рыбаками на Каспий. Потом передумал: “Я тут родился, тут вырос, я бедняк. Советская власть меня не тронет”.
Между тем в станице шли аресты и грабежи, именуемые “раскулачиванием”. Имущественный ценз, определявший кулака, угрожающе падал и подошел уже к уровню малоимущих середняков.
Тут мой пациент задумался:
— Неужели советская власть может и нас тронуть? Доктор, а может, поступить мне в колхоз?
— Поздно, теперь и колхоз не спасет.
— Но куда же мне жену и двоих детей девать? Куда стариков девать? Так я знаю: корова у меня, мы за ней смотрим лучше, чем за собою, и детям молоко. А в колхозе она сразу пропадет.
Вскоре пришла лечиться его жена: сердечные припадки.
— Забрали корову…
Через день я проходил мимо их хаты и спросил:
— Ну, теперь вы на Каспий?
— Куда теперь ехать? Тут домишко, хоть плохонький, да свой.
Через месяц его домишко и двор соединили с соседними и превратили в бригадный двор, а их переселили. В эти “бригадные дворы” было собрано все имущество крестьян, ставших теперь колхозниками, работниками сельскохозяйственной фабрики. Здесь стояли телеги, молотилки, бороны, была бригадная конюшня, как в казарме, с той только разницей, что здесь все мокло под дождем, и то, что у хозяина оберегалось и находило применение, здесь пропадало и растаскивалось.

А сейчас, разве не так? Оставь, что-нибудь! Сопрем, а потом в музей передадим:

Наша станица была разделена на шесть бригад. У каждой бригады был свой штаб, по возможности при бригадном дворе. Там была канцелярия с бухгалтерией, клуб или “красный уголок” для собраний и чтения вслух газет, с портретами вождей, лозунгами, громкоговорителем, с утра до вечера агитировавшим за колхоз.

И теперь, если государство объявляет компанию (например, антиалкогольную) я лично, стразу понимаю, что жизнь или бизнес в этой области теперь невозможен. Надо сворачиваться и переползать в другую. Пока не обманывался.

Дом Ткаченко, где мы жили, тоже был занят под бригаду. После того как выгнали и выслали хозяев, уже на следующий день, в шесть часов вечера, было назначено собрание. За два часа до его начала во дворе появились мальчишки. Сначала они робели, но видя, что никого нет, стали виснуть на ветках абрикосового дерева и их ломать, тащили все, что попадало под руку, завладели кольцами, на которых мы с сыном занимались гимнастикой. Я вышел и сказал:
— Слезайте, кольца мои.
Они ответили: “Теперь все общее, все колхозное”. Однако слезли. Как только я ушел, они снова начали валять дурака на кольцах. Пришлось их снять.
Во дворе у Ткаченко был бассейн с чистой дождевой водой. В первые же дни вода была загрязнена и стала пригодной разве что для тушения пожара. В пристройке дома поселили семью рабочих. Забор возле пристройки тут же пошел на дрова. Через две недели на дрова одно за другим пошли абрикосовое и другие фруктовые деревья, которые распиливали во дворе, а кололи в квартире.

Сейчас у жителей, почти у всех свои дома. Как бы Вы смотрели, на тех кто живет в ВАШЕМ доме, а вы, проходя на работу строем, за пайку, видели бы как курочат то, что вы создавали десятилетиями?

Собрание бригады происходило в соседней комнате за тонкой стенкой. Выступали больше коммунисты и их приближенные. Постановили открыть красный уголок в нашей комнате.
— Так там же доктор, — сказал кто-то.
— Доктора выкинем, какие могут быть разговоры!
Эти слова точно выражали их отношение к человеческой личности. Говорить о ее значении, ее правах, ее положении, когда у власти коммунистическая партия, бессмысленно: человеческая личность для них не существует, есть безликие массы, над которыми партия производит свои операции.
Нас выкинули не так бесцеремонно, как выбрасывали крестьян: я был врачом и был им нужен. Стансовет подыскал мне квартиру, похожую на голубятню и для жилья непригодную. Вскоре моя пациентка, коммунистка Буряк, одинокая женщина с ребенком, выхлопотала для нас квартиру с видом на базарную площадь в бывшем доме Чернявских.

А ведь, может эти дома до сих пор стоят? Чернавских, Ткаченко? Ведь хорошо делали кулаки – кровопийцы, для себя. И где была тогда базарная площадь?

Ее Игорек дружил с нашим сыном, жена нередко кормила его ужином и укладывала у нас спать. Партийные собрания часто длились до ночи, и мать, унося спящего мальчика, как-то сказала:
— Мы, коммунистки, плохие матери.
Квартира была довольно просторная, и мы взяли к себе семидесятилетнего Василия Елисеевича Литьевского, лишенца, бывшего сенатора из Витебска. Он распродал все свои вещи и голодал. (Потом, когда я вечерами играл на скрипке, он все жалел, что незадолго до знакомства с нами отдал за мешок муки свою Гварнери). Его жена, итальянка, оперная певица, жила в Генуе, и я при поездке в Москву сообщил о нем в итальянском посольстве. У жены были влиятельные родственники, начавшие готовить вызов его в Италию.

Вот так, а в Ахтарях, оказывается, скрипка Гварнери побывала. Смотрели “Визит к Минотавру”?

Постепенно колос приходит в негодность, как и все, что он планировал. Что-то не торопятся торговцы-коммунисты пустить подписной лист, организоваться и отреставрировать своего кумира. Но это ж не грабить других, это отдать свое родное, “честно” нажитое. Без приказа не могут. Ждут предводителя.
Так вот, на постаменте табличка, с отваливающимися буквами гласит, что памятник возведен благодарными колхозниками. Но, не обычными, к которым мы привыкли в российской глубинке, а рыбными.

Рыбаков тоже надо было организовать. Послушаем, как их осчастливил тов. Ленин и куча его последователей в ст. Приморсо-Ахтарской:

Вскоре после сельскохозяйственных колхозов большевики начали организовывать такими же методами рыбацкие.
Рыбаков у нас было примерно столько же, сколько жителей на упомянутом хуторе, и их сопротивление в конце концов тоже сломили. В колхозные амбары навалили горы сетей, вентерей, волокуш, переметов и других рыбацких принадлежностей. Часть из них была объявлена устаревшей. Ловля переметами, например, была даже запрещена, так как рыба иногда срывалась с крючков и портилась. Ее обещали ловить в будущем более совершенным “научным” методом.

А может кто-нибудь рассказать мне, какова была научность лова в этом колхозе годах так в 70-х – 80-х? Я не подкалываю рыбаков коммунистов, я спрашиваю.

Рыбаков, как и колхозников, разделили на бригады по десять-двенадцать человек в каждой во главе с бригадиром, назначенным правлением колхоза. Рыбаки делились на основных, занимавшихся рыболовством с малолетства, и на новых, ставших рыбаками после войны ввиду выгодности этого дела.

Как и браконьеры в наше время. Правда? Были те, кто сызмальства промышлял этим, а в перестройку добавились “пришлые”. Но, слава богу, “Государство ” взялось за них. Надо расчистить поле для своих людей, тех, что на зонах цеха организуют. Жестокость не та правда, не стреляют, а штрафуют. Да и итог получше: не рыба из меню жителей пропала напрочь, а только подорожала.

На третий же день после “обобществления” всего рыбацкого инвентаря разразилась сильная буря. На этот раз ветер пришел с моря, а у берега были сотни баркасов, байд и лодок. В таких случаях рыбаки, не считаясь ни с какими стихиями, бросались в воду, помогая друг другу, и за короткое время весь их флот оказывался на суше.
За четырехлетнюю работу при коллективизации я видел много тягостных картин, но эта была одной из самых своеобразных и характерных.
Жители, памятуя 1914 год, когда вода, гонимая ветром, залила станицу, бросились к берегу.

Вот так выглядела набережная, кто не видел:

Рыбаки были уже там и молча стояли, глядя на бушующее море. Между ними, размахивая руками, бегали люди. Я узнал в них коммунистов и членов правления рыбколхоза, кричавших:
— Товарищи рыбаки, что же, дадим пропасть колхозному имуществу?! Товарищи, давайте спасать байды!
В ответ послышалось:
— Лезьте вы вперед, мы за вами!
Волны захлестывали берег. Когда они откатывались, под рокот шторма слышался стук и треск бьющихся друг о друга и о дно баркасов. Одни из них срывались с якоря, другие погружались в воду. Одну байду выбросило на берег, и она стала вертикально у обрыва, как выбившийся из сил конь, упершийся передними ногами в берег, не в состоянии двинуться дальше. Двое рыбаков, не выдержав, бросились к своему детищу.
Послышались крики:
— Не смей! Пускай они спасают! Это теперь не наше!
Рыбаки махнули рукой и вернулись. А байды уже не стало: новая волна ее смыла. Рыбаки были мрачны. Их морские кони уже им не принадлежали. Подвергаться опасности? Зачем, для кого? Рыба все равно теперь не их. Ее съест Коминтерн и пятилетка. Жаль, что при этом символическом поражении коммунизма не было ни одной иностранной коммунистической делегации…
Байды чинили неделю. Пятая часть из них вышла из строя навсегда.
Рыбаки выходили в море на рассвете под контролем членов правления рыбколхоза, а улов сдавали вечером в контрольно-приемочных пунктах. Вначале они еду брали с собой, потом и для них организовали бригадное питание, явно недостаточное, в особенности не хватало хлеба. Рыбаки стали воровать рыбу у самих себя. У них это выходило удачней, чем у хлеборобов: бригады были меньше, создавшаяся и окрепшая в море солидарность — крепче, даже бригадиры не выдавали. Против этого большевики начали борьбу характерным для них методом.
Во время выборов в станичной школе устраивали комнаты для малых детей на то время, когда матери были на собраниях. На дежурство назначали медицинских сестер и акушерок. В 1931 году в школе колхозной молодежи как-то дежурила моя жена. Сына нашей уже упоминавшейся соседки-коммунистки пионерская организация назначила ей в помощь, но он опоздал.
— Где же ты, Игорек, так долго был?
— Мы, тетя Зина, проводили работу по утечке рыбы. Нас посылают на берег, чтобы смотреть за рыбаками, а то они рыбу государственную воруют. Если мы видим, что рыбак спрятал рыбу и несет домой, мы следим за ним, а потом бежим в милицию. Это — задание райкома и эта работа нам засчитывается.
Теперь стало понятно новое явление: дети, шнырявшие по базару и заглядывавшие в кошелки и корзины рыбачек, вместо того чтобы быть на уроках, следили за рыбаками. Потом выяснили, что они заглядывали и к колхозницам. Шла, значит, также и “работа по утечке сельскохозяйственной продукции”.

Вот он новый человек, человек завтрашнего дня по Марксу. Что там один Паша Морозов. Миллионы маленьких роботов. Раз дощечка, два дощечка скованные одной цепью!
Интересно то, что даже здесь коммуняки обгадились. Они добились обратного результата. Пожалуй, ни в одной из более – менее цивилизованных стран нет такого народного презрения к стукачам.
Хотя доносить, готовы очень многие.

Совершилось чудо, подлинное большевистское чудо. До коллективизации в нашу кладовую нельзя было войти, не рискуя угодить головой в один из висящих там балыков. Паюсная икра, подарок от рыбаков-пациентов (попробуй не взять или предложить деньги!), стояла там килограммами. Впрочем, сами рыбаки паюсной икры почти не ели, предпочитая зернистую. После коллективизации у нас, живших на берегу богатого красной рыбой Азовского моря, ни икры, ни рыбы не стало.
В 1931 году частная врачебная практика пришла в полный упадок, и в городах большинство врачей ею уже не занималось. К тому же лекарства было трудно достать даже для больниц. Я начал изучать гомеопатию: гомеопатические средства еще были. Жалованья не хватало, по карточкам — мизерные подачки. Поневоле приходилось отдавать последние часы практике. И вот рыбак-колхозник вытаскивает из-за пазухи украденную у самого себя пару таранок — гонорар. Будет хороший ужин.

Ну, раз нравится памятник, пусть коммуняки придя пивка в салют попить, слезу пускают, да молодежь смеется. Пока не развалится. Но вот надпись о “благодарных колхозниках” я бы снял. Или пусть расскажут, как деньги на него собирали дети тех, о ком рассказ. Только честно расскажут. Хотя я и так знаю, Сам участвовал.

Добавлено (14.06.2010, 20.13)
---------------------------------------------
никтож тебе не виноват что ты закодирован и даже пивка попить не можешь.и всю желчь уже на памятники изрыгаешь.

Посевов больше не было, были посевные кампании. Понятие “кампания”, почти что равнозначное понятию “война”, стало ужасом как для рабов, так и для рабовладельцев и погонщиков.
До этого многие горожане и не знали, что крестьянин вышел в поле сеять. Это было нормально, тихо, спокойно, продуктивно, и никто не вопил о трудовых победах, когда осенью появлялась новая мука. Крестьяне говорили: “Бог дал”, другие — “природа дала”. Но как бы то ни было, кто-то давал и всего было, за редкими исключениями, вдоволь.

Здесь, я не согласен с Автором, бывало плохо со жратвой на Руси, и не раз. Он пересказывает свои впечатления и делится своими знаниями. Честь ему и хвала. Это я тут, такой умный, с интернетом под рукой, могу с ним поспорить. Но делать этого не буду. Потому, как такого зверского эксперимента над народом, природа не могла и представить, со всеми своими засухами, саранчой, землятресениями, наводнениями и прочими катаклизмами.
А вот битвы за хлеб, как начались так и не заканчиваются, местами, до сих пор. Взгляните Приазовку.
Что за бред, в 20 веке делать из хлебороба героя? Чем его работа тяжелей работы ассенизатора, продавца, грузчика или водителя автобуса?
Мы не в средневековье живем, когда сельское хозяйство находилось на первой ступени развития. И еда такой же продукт, как гайки, памперсы и пылесосы.
А у нас до сих пор на слуху:
“Хлеб всему голова!”
“Хлеба к обеду в меру бери, хлеб драгоценность им не сори!”
Я еще помню, как сам нашел в 82 году в Уголовном Кодексе статью:
"Скупка для скармливания или скармливание скоту и птице хлеба и других хлебопродуктов". Помню, чуть не офонарел тогда. От года до трех, с конфискацией скота!!!
Кому, какое дело, что я делаю с купленным мной, за мои деньги, хлебом, гайкой, пылесосом? Да и пол-страны посадить по этой статье можно было.
Но, я отвлекся читаем очевидца:

Теперь же волновались буквально все: от Москвы до ученика третьей группы. Погонщиков, чиновников и сыщиков нередко бывало больше, чем хлеборобов. Даже вид природы изменился. Во-первых, перетаскали в поле со всех базаров деревянные ларьки, с крестьянских дворов — амбары. Каждая бригада образовала на поле свой табор, состоявший из нескольких амбаров и ларьков, в которых разместились канцелярия, артельщики с продуктами, санитарка с бригадной аптекой, бригадная кухня и бригадные детские ясли.
Во-вторых, поля исчезли. Многоцветный ковер русского чернозема превратился в однообразные массивы. Три-четыре версты в длину и столько же в ширину шла пшеница, потом, сколько видел глаз, желтели подсолнухи. Тоже красиво. Приверженец искусства для искусства с этой точки зрения мог защищать колхозы. Когда я ездил по бригадам, то иногда встречал знакомого коммуниста, который в защиту колхоза всегда призывал эстетику:
— Вот, доктор, это я понимаю, красота!.. Гиганты какие! Не то что раньше — латки одни.
— Это тебе крестьяне говорили?
— А ну их к черту! Они все свое трубят. Натрубятся и отстанут.
Крестьяне теперь уже не жили своим умом, трудились в поле не самостоятельно, а по приказу, за пустые “трудодни”. Задачей новоявленного колхозника было утром встать и явиться в бригадный двор на перекличку. По команде “айда!” или “пошли!” зашагать за бригадиром в поле и коллективно двигаться по массиву, вокруг которого колесят надсмотрщики и начальники.
Крестьянин перестал быть хлеборобом, не он решал, что, когда и где сеять и сажать. Распоряжения отдавали “агроуполномоченные”, бригадиры, правление колхоза, колхозный агроном, получивший “задание” из исполкома, где районный агроном, которому “спустили” общий план из области или края, разрабатывал планы для района, а после санкции райкома и исполкома передавал их каждому колхозу. Правления колхоза с партячейкой и своим агрономом разрабатывали задания для каждой бригады. Генеральный план на весь СССР придумывали в Москве.

Года четыре назад, меня поразил репортаж о бедственном положении села. Все как обычно: бухое мужское население, разруха и нищета. Спрашивают директора колхоза, в чем проблемы? И он бодро тараторит:
Мы уже 40 лет сажаем просо. Последние 5 лет, спрос на него катастрофически падает. Никто ничего не покупает. В этом году мы посадили на 20% больше, чем в прошлом (!!!). Если опять не купят, будем просить у государства еще больше денег!
Вот оно - наследие коллективизации. Нафига думать. Засеем всю страну просом и будем помощи ждать.

Вначале крестьяне должны были брать с собой еду на весь день. Как будто выгода и экономия для начальства? Однако нет, это в план большевиков не входило. Им нужна была полная зависимость человека от куска хлеба, которым, кроме них, никто не мог бы распоряжаться и который они могли дать, а могли и не дать. План этот начали осуществлять в 1930 и почти полностью провели в 1931 году.

Интересно, что одновременно, такая же система начала применяться и в лагерях. Пайка висит, перед несчастными, как морковка и они гробят себя в надежде ее догнать.

Недели через три после организации колхоза у всех рабочих и служащих начали отбирать (с обысками, естественно) “излишки” для бригадных кухонь. Что большевики подразумевали под “излишками”, никому не было и не будет известно. Я знаю только, что у жившего рядом с нами мастерового Калашникова, которого мы лечили, отняли пять фунтов “излишков сала”. Хотели дать расписку. “Я отказался ее брать, чтобы воробьи надо мной не смеялись”, — сказал он нам с женой.
Первый год после коллективизации прошел под знаком скрытого сопротивления. Крестьяне под разными предлогами старались не выходить на работу или опаздывать, или же искали помощи у медиков, переполняя амбулатории и больницы.
Большевики забили тревогу, и началась кампания “за стопроцентный выход в поле”. Мобилизовали членов союзов, то есть всех служащих и часть рабочих. И вот мы вставали в пять, а то и в четыре часа утра, являлись в свой участок, а затем ходили по станице, стучали в заборы и ворота и кричали: “Выходите на работу! Все на сборный пункт!” или “Все на бригадный двор!” На нас натравливали собак. У нас в больнице лечилась пожилая учительница с искусанным собакой лицом.
В конце концов большинство крестьян решило работать, надеясь прокормить семью и себя. Но и тут возникли препятствия. Агрономы ускоренных советских выпусков часто понимали в земледелии меньше крестьян, и те их срамили, где только могли:
— Никак не разберемся, товарищ агроном, что это за зерно?
Бедный агроном отвечает невпопад.
— Это, может, так по-вашему, по-научному. По-нашему — это овес.
Между крестьянами и новыми начальниками создалась напряженная атмосфера недоверия. Крестьяне были уверены, что начальники ничего не понимают или сознательно ведут к катастрофе. Начальники же во всех крестьянах видели лентяев, саботажников и врагов.

Вот как начали делать нового человека. И положа руку на сердце, признаем, что многое им удалось. Мы больше рабы, чем были наши прадеды. Просто не гнобят нас так, как их

У берега моря водрузили большую доску. Половина красная, половина черная. На черную записывали рыбаков и бригады, не выполнившие задания, на красную — выполнившие и перевыполнившие. Большевики считали, что это подействует. Но над досками смеялись. Тогда героев красной доски стали одаривать. С речами, с музыкой. Стоимость подарков, по оценке мирного времени, не превышала десяти рублей, а однодневный улов в доколхозное время стоил в несколько раз больше.
Подарки не возымели действия, и власть снова прибегла к испытанному методу — репрессиям. Отбирали хлебные карточки, уменьшали пайки, отравляли жизнь мелкими бытовыми притеснениями. Не прекращались и притеснения крупные: высылки и аресты. Смех над черно-красной доской сменился страхом за хлебную карточку.

Вроде смешно, соц.агитация. Если б не было так печально. На эти доски заносили не только колхозников, но и целые станицы. Ахтарям повезло, они быстро покорились, а вот другим меньше:

Как видите, тогда власть не стеснялась пугать народ, даже книжки печатала. Потом стыдно стало, изъяли их из библиотек. Но об этом потом, об ужасах, пытках и терроре.

В 1931 году большевики, увидев, что полуголодные и не заинтересованные в деле люди неохотно и плохо работают, прибегли к помощи презираемого и чуждого им идеалистического мировоззрения: стали призывать к энтузиазму, выбросив лозунг соцсоревнования и ударничества.
Когда большевики собирались запустить новый лозунг (часто диаметрально противоположный предыдущему), то его сперва в секретном порядке рассылали по всем райкомам партии. Когда его там вызубривали наизусть, он появлялся в печати… и поехало!
На всех партийных, беспартийных, профсоюзных, бригадных, комсомольских и женских собраниях было слышно одно и то же. Возвращаешься вечером, усталый от всех этих собраний и тошнотворных, трафаретных, заводных речей, а тебе на улице громкоговорители в лицо и спину кричат то же самое.
Бригада № 2 заключила соцдоговор с бригадой № 22, обязуясь перевыполнить план на столько-то процентов, закончить починку сетей такого-то числа, бороться с утечкой рыбы, подписаться на заем на сто процентов и распространить его среди населения на столько-то рублей. Бригада № 22 выдвигает встречный план. Это значит, что все обязательства бригады увеличиваются. Какие-то люди объявляют себя ударниками, обещают бороться с браком, не допускать ни одного прогула и идти впереди всех по выполнению общественной работы. Мы поднялись теперь на высшую ступень труда соцсоревнования и ударничества, мы должны преисполниться энтузиазмом и таким, для буржуазных стран недостижимым и непостижимым, способом выполнить гигантские задания, поставленные перед нами партией и советской властью. Наш лозунг — “Догнать и перегнать!”. Кого? Америку, естественно.

Все понимали, что это ничего общего с энтузиазмом трудящихся не имеет, а придумано для усиления пресса потогонной системы. На тему ударничества и “догнать-перегнать” начали циркулировать бесчисленные анекдоты. Например: догонять Америку можно, но перегонять не следует, так как тогда американцы увидят, что у нас зад голый. Как ни сильно давление любой из диктатур, оно всегда сопровождается облегчающим душу подпольным юмором. Перед весенней путиной центр преподносит трестам план и контрольные цифры, а тресты его “спускают” до низовых организаций — рыбколхозов — с наказом выполнить как минимум на 100 %. Коммунисты дрожат за партбилет, который народ теперь называет “хлебной карточкой”, и лезут из кожи вон. А над всеми парит ГПУ.
Как могут перевыполнить план рыбаки? Разве улов от них зависит? Нет, не от них, а от большевиков. У рыбаков на борту баркаса были зарубки, по которым они до прихода советской власти и коллективизации определяли размеры дозволенной для ловли рыбы. Рыбу маломерную возвращали морю. Это правило строго выполнялось, ведь от него зависели будущие уловы.

Тут, я опять не соглашусь с автором. И он склонен идеализировать прошлое время. Конечно никто, так свято не выполнял законы лова, о чем я нашел дореволюционные свидетельства. Но такого масштаба уничтожения природы, как при русском социализме никому и не снились. Ни одному браконьеру.

Теперь колхоз стал ловить обещанным “новым научным методом” все сорта рыбы в любое время года, любого размера, повсюду, всеми способами. Начали уменьшать и ячейки новых сетей. Что вчерашнему рабочему или батраку до рыбы в Азовском море? Сегодня он председатель рыбколхоза, а завтра за тысячу верст отсюда — директор гвоздильной фабрики или судья…
Метод лова путем ограбления моря не мог не окончиться трагедией для природы и рыбаков. Но у многих большевицких трагедий есть и комедийный оттенок. Планы улова вырабатывались не на одну путину, а на всю пятилетку: рыбколхоз “Красный Октябрь” обязуется в 1929 году выловить по плану, предположим, сто тысяч пудов рыбы. В 1930 году — сто семнадцать тысяч, в 1931 — сто двадцать пять… и так далее. Нередко к тысячам пудов для придания достоверного вида прибавлялись сотни.
Для достижения высот социализма был изобретен целый арсенал повышения продуктивности. Тюрьмы и ссылки — от начала до конца советской власти. А в промежутках — красные и черные доски, премирования, встречные планы, соцсоревнования, ударничество, труддисциплина, самокритика, самозакрепление, перекличка, выдвижение. И через какое-то время изобрели новое чудовище — стахановщину.
Весь этот еще неполный арсенал средств был не в состоянии перевесить два как будто малозаметных момента: личную заинтересованность и свободу труда. Все падало: эффективность труда, и урожайность, и улов — все становилось день ото дня хуже. Люди говорили: “На них проклятие”.

Добавлю: На нас всех проклятье.

В Приазовье издавна выращивали прекрасный сорт гарновки — пшеницы, которую особенно охотно приобретала Италия для макаронных изделий. Однако большевики, готовясь к войне и мировой революции, нуждались в хлопчатобумажных изделиях для армии. Был брошен лозунг о хлопковой независимости и принято решение вместо пшеницы посеять хлопок на трех массивах площадью в 15 000 гектаров. Крестьяне предупреждали коммунистов, что уже до войны здесь несколько раз пытались выращивать хлопок, но без успеха. Некоторые даже говорили об этом на бригадных собраниях. (С начала коллективизации, а в особенности после бунтов и восстаний, общеколхозные собрания отменили.)
Местному начальству доводы крестьян, может быть, были понятны, но оно и подумать не смело с ними согласиться. Ведь задание спущено самой Москвой, которая “никогда не ошибается”. Выступления крестьян подвели под “вылазки классового врага, пытающегося ослабить мощь пролетарского отечества”. Десятки крестьян в нашей области были схвачены и сосланы.

Ну, это мелочи, даже и упоминать не стоит. Обычная рутина: два- три десятка, самых толковых просто с глаз долой, по привычке. Трудно с ними. Пусть свои сомнения чукчам высказывают.

Хлопок еще и посеять не успели, как уже составили контрольные цифры сбора и организовали “Райхлопсоюз” с председателем, старшим бухгалтером, его помощником, делопроизводителем, хлопководами, хлопкоинженерами.
Пошли дожди, хлопок вырос “как трава”, большинство посевов погибло, со всего гигантского массива сняли какое-то количество мелких незрелых коробочек. Культура хлопка трудоемка, требует четыре прополки. Колхозных рук не хватило, мобилизовали всех служащих и учащихся. Медработников гнали на прополку в выходные дни. Возвращались они с исцарапанными руками, что, при отсутствии резиновых перчаток, было опасно для медиков, имеющих дело с ранами.

А через 50 лет Медунов не загубил кубанскую землю рисом? Не переселяли людей из затапливаемых станиц, в угоду докладу в Москву? Система всему виной. Вертикаль. Та самая, от которой человечество отходит, а мы вновь ее строим:

Тут впервые в нашем крае сказался принцип куска хлеба в руках властей предержащих: большевики выдавали хлеб только взамен сданного хлопка. За погибшие посевы не отпустили ни одного килограмма. Люди с тревогой ожидали зимы, надеясь только на скудные припрятанные остатки от прошлых лет.

Вот оно глобальное изобретение. Все сосредоточить в одних руках и потом, не делить нет, выдавать! Соответственно своим воззрениям и оценкам. Хочу целый край задушу петлей голода, хочу класс. А через два поколения, люди уже будут думать, что это норма жизни.

Осенью получилась полная неразбериха с трудоднями. Записи были неправильные, неразборчивые, сделанные иногда на “подручном материале”, некоторые бригадиры были малограмотны. Недовольство было всеобщее, никто не считал себя удовлетворенным, в особенности тот, кто работал добросовестно, больше других. Урожай в первый год распределяли “на едока”, то есть на всех членов крестьянской семьи. Это вызвало протесты малосемейных и одиночек.
Ну, тут ничего удивительного, бюрократия и не может иначе, это закон. Это мы, уже такие умные, все знаем. А тогда, людям не знавшим засилья аппарата, все это казалось диким. Ведь от таких ошибок иногда жизнь целых семей зависела. Ну и конечно уравниловка губит любое дело. Что и отметил в Ахтарцах тех лет Трушнин.

Когда не стало мяса, большевики решили немедленно покончить с этим “прорывом” и всем органам советской власти приказали организовать кроличьи хозяйства. Не успела родиться эта кроличья мысль, как печать запестрела миллиардными цифрами будущих кроличьих поколений на 1931–1933 годы. Разведению кроликов учили в газетах, брошюрах, на собраниях, в школах, в колхозах. Кролиководы стали цениться на вес золота.

Не буду заниматься подтасовками. Левый плакатик – тех времен, а правый – 1957 года. По-моему, это очень ярко характеризует стиль управления. Не правда ли?

Через какое-то время и больницы обязали завести кроличьи хозяйства, которые должны были в точно указанный, по науке высчитанный срок “покончить с иждивенческими настроениями” и стать независимыми от “рабочего снабжения”. Появились медицинские статьи о преимуществе кроличьего мяса, о количестве в нем калорий и так далее.
Выполняя предписание, а к тому же надеясь улучшить питание больных и персонала, месяцами не получавшего зарплаты, я послал человека за триста верст за кроликами. Вернувшись, он рассказал, что на ферме, где в ожидании миллиардного потомства было несколько тысяч кроликов, вспыхнула какая-то эпидемия, наложен карантин и при нем выбросили сотню дохлых кроликов. Неплохую идею погубила большевистская гигантомания: в громадную ферму попадал больной кролик, и она превращалась в кроличье кладбище.

Ну, как тут не вспомнить отца Федора из “12 стульев”. Над кем же все-таки смеялись Ильф и Петров.

Через два года не стало и кроликов, существовавших до кампании. В 1933 году о кроликах в советской печати уже не упоминали, на собраниях о них не заикались, они просуществовали еще какое-то время в анекдотах как “сталинские быки”.
Надо думать, что большевики висящее на них проклятие на кого-то свалили, кому-то пришили вредительство, кого-то расстреляли. До нас эти повседневности не дошли.

А может они и были этим проклятием, для всего русского народа?

Заметьте, на плакатах трактор используется, как зверское оружие для борьбы с кулаками. Прямо как в любимой серии “Рожденной революцией” “Мы поможем тебе”

Многие вначале поверили в созидательную мощь большевиков и смирились с лишениями: “Год-два потерпим, а потом размахнемся”. Большевики были так уверены во всемогуществе тракторов, что даже не обратили особого внимания на падеж лошадей.
Но уже первый год показал, что тракторов выпустили намного меньше предусмотренного планом и что многие из них вскоре двинулись не в поход, а в ремонт или даже в утиль. Тут большевики завопили и вспомнили о лошади. Послышались свирепые фразы о головотяпстве, левом уклоне и, как обычно, о врагах, вредительстве и саботаже. Тут же было взято на вооружение новое понятие “конно-тракторные группы”, которые, как все у большевиков, надо было создавать, и “в ударном порядке”. Что же произошло?
Плохие хозяева выпустили негодную продукцию и передали ее в неумелые руки. В первую пятилетку только военная промышленность была отстроена относительно солидно. Остальная хромала “на все четыре ноги”.

Как и через 30, 50 и 70 лет. Вот показатель. За смену выпускалось 24 Кировца для СССР(и те, мы иногда прогоняли до обеда, нарушая все технологии), 8 для соц. стран и только 4(!) для кап.страны. Простой арифметический подсчет говорит, что качество товара для своих, было в 6 раз хуже, чем для врагов. Но даже качественно сделанная продукция, для пускания пыли в глаза, не дотягивала до среднемирового уровня.
Да и военная – тоже миф. На том же Кировском, соседний секретный цех собирал восьмидесятки танки. После его расформирования по конверсии, два мастера попали к нам в цех. Бардак у них и брак были не лучше, чем в гражданских цехах.

Тракторы были сделаны плохо, из недоброкачественного материала. Уже в 1933 году подсчитали, что они изнашиваются в три-четыре раза быстрей американских. А запасных частей не было. На курсы трактористов, созданные в каждом районе, брали только “социально близких”, которые “не подгадят”. И вот “социально близкие”, но слабо подготовленные механики в рекордный срок выпускали “социально близких” недоученных трактористов, а те быстро портили плохую социалистическую технику.

Начали твориться и другие невероятные вещи: каждый день ожидают из Москвы приказа на выход в поле, а горючего нет. Большевики бросили все силы на тяжелую промышленность и запустили давно не ремонтированные железные дороги, о которых еще Троцкий сказал, что, мол, ничего, до начала мировой революции, которая не сегодня-завтра начнется, они выдержат. Но мировая революция почему-то не начиналась, а транспорт начал сдавать.
Запасные части лежали на станциях, а в это время в ремонтных мастерских, мобилизовав всех слесарей и кузнецов, разбирали один трактор на части, чтобы починить ими другой. Снова обратились к “местным ресурсам”: на заводах, в учреждениях отбирали керосин и сдавали в МТС. Я, как врач, по особой записке мог купить керосин для вечерней “научной работы” (на которую не было ни времени, ни сил). И разложив на всякий случай на столе книги и рукописи, мы вечером зажигали лампу.
В то время спорили, чем лучше обрабатывать землю: тракторами или лошадьми. Крестьяне в один голос утверждали: трактором хуже. И понятно: трактор был фактором политическим, помощником врага, орудием порабощения и пролетаризации людей. Если бы тракторы выполняли нормальную хозяйственно-экономическую роль, принадлежали крестьянам и вводились по мере надобности, отношение к ним было бы иное. К комбайнам, игравшим как экономическую, так и политическую роль, крестьяне относились с не меньшей ненавистью.
В пятнадцати верстах от Приморско-Ахтарской были земли громадного совхоза “Красный приазовец”. В определенный день был назначен выход на сбор урожая примерно двадцати комбайнов, которые должны были доказать всем ненужность ручного труда и независимость “механизированной” советской власти от крестьян.
Толпа крестьян, собравшихся со всех окрестностей, ожидала выступления. Я наблюдал за их лицами: такие лица я видел только в 1917–1918 годах. Свирепые, полные ненависти глаза впивались в эти уборочные машины: вот он, зверь из Апокалипсиса! В мыслях выплыло сравнение: в конце XVIII века в Англии с такой же ненавистью смотрели люди на прядильные машины, сделавшие ненужным их труд и лишившие их хлеба. Сама по себе прекрасная машина, чудо техники, и там и здесь попала в руки презирающих человека эксплуататоров.
Комбайны загудели, заработали, как живые существа, и двинулись, убирая пшеницу, которая потоком неслась по конвейеру, исчезала в башне и поступала оттуда обмолоченной, отвеянной, насыпанной в мешки и готовой к транспортировке. На башне стоял человек, как капитан корабля, плывущего по морю золотой пшеницы. Впечатление большое. И вдруг раздался торжествующий крик крестьян. Романтика сухопутного корабля их нисколько не обворожила: они увидели то, чего жаждала их душа: комбайн “догоним-перегоним”, чудо техники, оставлял немалую часть урожая неубранной!

А через 55 лет, я сам в последнем, окрасочном цехе гонял чудо техники на погрузочные площадки. Был это все тот же К-700, слизанный в 61 году с канадского прототипа 55 года выпуска.
Была и штурмовщина, и недельные простои от отсутствия комплектующих.
Которые для плана к концу месяца возили самолетами(!!!) Была огромная зарплата из-за этого. С 23 числа по конец месяца работали в две смены за отгулы и двойной оклад. В Ахтари я летал (!) два раза в год. И будь поглупей, с ностальгией бы сокрушался, что настал кирдык этой стране.
Однажды на рынке в Вашем городе, за стаканом вина, купленного в рядах, я разговорился с трактористом. И как все недоумки, ничего из себя не представляющие и которым хвастаться больше нечем, стал рассказывать на каком большом заводе я вкалываю и какие великолепные монстры выпускаю! О том, как недавно, к нам приезжала получать сделанный ей на заказ трактор, знатная трактористка – казашка, героиня соц.труда, делегат и тд. с лицом как блин, рябым и, кажется немытым.
Собутыльнику было лет 50. Он посмотрел на меня сочувственно и сказал:
-Говно ваш Кировец. Почву давит, да и ломается постоянно. Нам их по разнарядке шлют. Век бы их не видеть.
Через месяц я ушел с завода в свободное плаванье. Больше не видел плакатов, о том, что мы самая тракторная держава. А кировцы лепят, по сей день. Один – два в месяц. И просят деньги у правительства на модернизацию и з-ту рабочим. Дают. И бессменного Генерального из окна в Сочи давно выкинули, теперь сын его заправляет, а деньги так и дают. Наши, с Вами. А мне приходят письма как акционеру завода: В этом году дивиденды составили 2 руб. 52 копейки.

Советская бюрократия, или учет, — еще одно чудовище коммунизма. “Советская власть — это электрификация, механизация и учет”, — беспрерывно кричали громкоговорители, повторяли ораторы, писали ежедневно газеты и журналы. Сто шестьдесят миллионов жителей, семьдесят тысяч сел, тысячи городов, миллион разного рода проявлений человеческой жизни — яблоко не имеет права упасть с дерева, чтобы это не было где-то учтено и отмечено, чтобы не составлен был акт! Небольшая лавчонка должна иметь своего бухгалтера — а как же иначе? Ведь теперь все государственное, каждую вещицу кто-то выдает, каждую вещицу кто-то принимает, кто-то расписывается в выдаче, кто-то расписывается в приеме. Ордера, расписки, резолюции, запросы, отчеты, бумаги, бумаги… Организация работников учета стала самой многочисленной, всеобъемлющей, гигантской, фетишем, таинственной силой, самоцелью.

Кто посмеет мне сказать, что это сейчас не актуально? До сих пор. И очень не скоро мы сможем уменьшить влияние этих ребят. У них высочайшая способность, не только к самосохранению, но и саморазмножению. Да мы и сами, им в этом помогаем, требуя проконтролировать, создать комитет, комиссию. Им только этого и надо.

Я слышал на одном собрании отчетный доклад важного бухгалтера, договорившегося до “геркулесовых столпов”:
— Если на сегодняшний день мы имеем 270 рабочих, обслуживающих нашу бухгалтерию, то завтра, если окончится сырье, эти рабочие могут уйти. Но бухгалтерия останется, она никуда уйти не может, и не должна никуда уйти!

Может и страна развалится, перейти на капиталистические рельсы, народ в ужасе разбежится, но бюрократия не должна исчезнуть!

Какое было раньше начальство на селе? Староста, писарь, урядник и больше, кажется, никого. Не уверен, буду ли в состоянии восстановить в памяти все начальство, восседавшее теперь в качестве власти и учета над несчастной деревней. Предсельсовета или стансовета, его помощник, канцелярия, состоявшая из главбуха, помбуха, одного-двух делопроизводителей, зав. налоговым столом, завхоза, завфина, завзагсом, кассира, секретаря, машинистки… У совета свой президиум, который тоже входит в администрацию. Партийная ячейка со своим секретарем, комсомольская — со своим да еще женорганизаторша получают зарплату, как и другие упомянутые. Комиссии: культурно-бытовая, земельная и еще две, названия которых забыл. И все они — органы советской власти. В каждом колхозе — правление: председатель, его помощник, секретарь и бухгалтерия, численность которой зависит от мощности колхоза. Бухгалтерия каждого колхоза должна ежедневно отсылать пять отчетностей, кроме того, отчетность по месяцам, кварталам и полугодиям, годовой отчет. Всего двадцать четыре отчетности.
Наряду с этими государственными, общесоюзными отчетами канцелярии были завалены отчетами для местных районных организаций. Отчетности требовали райисполком, райколхозсоюз, финотдел, животноводсоюз, райком, райагроном, райздравотдел, женорганизация, райсовпроф и еще, и еще…

Ну-ка, кто у нас в бизнесе? НеДобрый покрикивал, что с 89 года в теме. И все по налогам знает. Расскажи Саня. Как бюрократия накатывает, как прибой на предпринимателя. Только, вроде, полегче станет, а тут опять все меняем, новые налоги, отчисления, отчетность, справки. Ну, Сань? От кого это нам досталось? Сейчас, небось, на вмененке сидишь? Да без кассы. Это манна небесная. А вот Ежик, я думаю, очень много интересного может рассказать.
А вот, то, что в Примрско-Ахтарской до 17 года совсем плохо было с бюрократией, могу подтвердить. Чуть позже, в теме о дореволюционном житие - бытие.

В противовес этому “творчеству” они особенно тщательно и злорадно уничтожали остатки подлинного творчества, наследие великого Столыпина. Хутора сносили, жителей переселяли в села или станицы. В 1930–1931 годах можно было уже видеть их полуразрушенные дома — немых свидетелей былого благосостояния. После ухода степных наездников, опустошавших страну и уводивших русских полонян, оставались, по-видимому, подобные же картины. Но великая разница была в том, что те жгли, забирали и уходили, а эти занимались тем же, но не уходили. На одном заседании райисполкома разбирался вопрос о ликвидации большого хутора. Малые они уничтожали не церемонясь, административным порядком. Но в этом хуторе было около восьмисот жителей, Зампредрика доказывал необходимость перенести хутор, а на его более пригодных для пастбищ землях расширить коневодсоюз (всего-то было в нем тогда шестьдесят лошадей). Такое мероприятие соответствовало бы политике советской власти по отношению к хуторянам и продвигало бы конно-тракторную перестройку. Постановили: выселить хуторян в двухнедельный срок. Заврайдом-отделом должен был “под личную ответственность следить за проведением данного постановления в жизнь”.
Это пример образа действий советской власти по отношению к своим гражданам, в данном случае к целой деревне. Люди уходили из родного края кто куда мог и куда кому удавалось. Им советская власть не шла навстречу, видя в хуторянах закоренелых собственников.

Вот так, ради 60 лошадей, выселить 800 людей. И это не приказ из Москвы. Нет. Это просто сильная местная бюрократия проводит свою политику в жизнь. Чтоб отчитаться о своей нужности.
Какую человечность и логику мы хотим найти в действиях их наследников сейчас? О чем Мы говорим в теме ИДИОТИЗМ? Какую искру разума хотим увидеть? Нельзя смотреть на результаты их действий с простой человеческой точки зрения. Понять их можно, только приняв точку зрения этого класса.
Доказать свою нужность и пользуясь этим, создать себе комфортное существование. Все! Ни о какой заботе, о каких-то людях и речи быть не может. А комфортность… Все познается в сравнении. Сейчас основные требования к комфорту чиновников мы прекрасно знаем.
Тогда время было потрудней, и они довольствовались меньшим:

Рядовые коммунисты жили, по сравнению с народом, неплохо. Они или занимали “хлебные места”, или от занимавших эти места партийных товарищей получали необходимое с черного хода.
На совсем особом положении были коммунисты, сидевшие на “верхушках” власти. Для них создали закрытые распределители, заведовали которыми надежные товарищи, имевшие строгое предписание не впускать никого из посторонних. Даже моя санитарная комиссия, как я ни старался, не смогла проникнуть в это “святое корыто” правящего на Руси класса, и я так и не смог увидеть своими глазами тщательно скрываемое от голодающего народа изобилие.
Прикрепленный к распределителю работник должен был являться туда сам (или его жена), с закрытой кошелкой или чемоданом. Крупные заказы доставлялись на дом по вечерам, под прикрытием темноты. В нашем районе на парткормлении состояло сорок коммунистов. В то время как мы стояли в очередях за 500 граммами пайкового черного хлеба с мякиной, они получали по два пуда белой муки в месяц. Рыбу мы теперь ели только тогда, когда ее тайком приносил, тоже под прикрытием темноты, пациент-рыбак. Предрика же или секретарю райкома привозили ящиками первосортную экспортную копченую рыбу.

Сейчас конечно, посвободней. Не надо закрытых кошелок. Ну, так и лозунги другие. Типа свобода. Но мы можем попросить создать комитет по борьбе с бюрократией, а этот комитет будет контролировать другой комитет, за которым будет следить комиссия. Но, поскольку в комиссии, не все будет в порядке, ее будет контролировать департамент, за которым, в свою очередь, будет следить особо доверенный подкомитет и т.д. до бесконечности.
Без контроля совсем, конечно нельзя. Но любое создание чиновничьего рабочего места, должно восприниматься обществом в штыки, какими бы благими мотивами, не оправдывалось его создание.

С началом коллективизации и пятилетки все летоисчисление в СССР стало отсчитываться от кампании до кампании. Раньше тоже бывали кампании: в помощь рабочим Англии, по распространению займа, по изъятию кормов или тары и другие. Но они не охватывали так всю государственную жизнь, как эти новые.
Основными кампаниями стали: посевная, прополочная и уборочная. Во время кампаний страна переводилась на военное положение. Коммунисты опоясывались наплечными ремнями и подвешивали кобуру с наганом. Перед посевной проходила предкампания, начинавшаяся уже в феврале. Ее признаки: циркуляры, распоряжения, указания, воззвания, а также недоступные для простого смертного секретные предписания. Затем из центра появлялись инструкторы. Ежедневные заседания становились теперь почти круглосуточными. Все громкоговорители хрипели и призывали колхозников готовиться к посевной кампании и разъясняли им, какое это важное дело — сеять. А то ли еще будет в уборочную.

Несчастные пахари дореволюционных столетий! Какими сиротами и неучами они должны были себя чувствовать без экспертов с наганом в ту темную, не озаренную социализмом эпоху!
“Профсоюзы” бегают, собирают данные, заключают соцдоговора, назначают вечера критики и самокритики, где говорят об ошибках всех и каждого во время прошлогодней кампании. Газеты переполнены лозунгами и статьями. Все о посевной. Выход народа в поле организован по-военному, побригадно, в колоннах, с лозунгами и плакатами: “Не бог, не поп, а наука на службе у большевиков даст нам урожай!” Доморощенный духовой оркестр исполняет вальс “На сопках Маньчжурии”. И не знают безграмотные руководители, насколько современны сегодня слова этого старинного, дошедшего к нам с русско-японской войны вальса: “Плачет отец, плачет жена молодая, плачет вся Русь, как один человек…”

Это и сейчас практикуется в Северной Корее. Ходьба строем на работу. Посмотрите их фильмы. Кстати, они этим очень гордятся.
Вот бы торговцев-коммунистов, так на рынок водить летом. Ведь для них это считай уборочная. Санек на дуде играет, другие шаг отсчитывают. И лозунг: “Обуем максимальное количество иногородних капиталистов!”

Включается и город. Сотни коммунистов, тысячи рабочих-ударников, десятки врачей и сестер — все устремляются на посевную:

— Итак, товарищи, исход посевной зависит от правильного медобслуживания бригад и проведения на 100 % ясельной кампании!
По плану указано открыть в районе во время посевной кампании 25 сезонных колхозных яслей. Организация их поручена здравотделу.

Учреждена специальная должность инструктора охрматмлада: (охрана материнства и младенчества). На нее назначена коммунистка-выдвиженка. Малограмотная. В беготню втягиваются все медработники. В потребкооперации для этих 25 яслей накладывается броня на какое-то количество сахара, крупы и мануфактуры. Центр отпускает средства на их содержание, а колхозы обязаны отпустить все остальное.
Опять соцдоговора. Обещают, подписывают, приключаются, переключаются, перекликаются…
Медицинское и санитарное обслуживание яслей поручено врачам и среднему медперсоналу.
Состояние яслей всецело зависит от состояния колхозов, а так как начиная с 1930 года колхозники, за редкими исключениями, недоедают или просто голодают, то, разумеется, то же самое происходит и в яслях.
Идея освобождения крестьянки от ухода и присмотра за ребенком во время полевых работ очень хороша. Но большевики руководствовались не гуманными, а чисто утилитарными практическими целями. При их системе никогда не хватало рабочих рук, особенно во время уборочной кампании, и не было случая, чтобы часть урожая, иногда довольно значительная, не осталась неубранной. В поле обязана была выйти каждая женщина в возрасте от 16 до 60 лет, если она не полный инвалид.
Указанные 25 яслей обычно размещались в домах высланных крестьян и могли вместить только часть детей, опять-таки по социальному отбору. Для остальных детей устраивали полевые колхозные ясли где-нибудь под деревом, под навесом или в амбаре, вывезенном в поле, невдалеке от бригады, чтобы кормящие матери не отрывались надолго от работы. Здесь за детьми обычно присматривали две старушки. Полевые ясли с их недостаточным питанием и грязью всегда производили самое безотрадное впечатление.

Уже, наверное, и не осталось тех, кто ходил в эти “ясли”, пока их матерей в такую жару на поле выгоняли строем. Больше 80-ти им сейчас. А ведь ясельный возраст, это когда закладывается будущее здоровье человека. Хотя, может, таким образом, коммунисты повышали иммунную систему? Ползая в лесополосе, при 35-ти градусной жаре, впроголодь, те, кто выживут, по идее болеть уже больше не должны. Ни одна зараза не пристанет. Только вот, кто из нас согласится сейчас на такое, для своих детей?
Сам, такого не видел. Хотя колхозникам “помогал” ежегодно: и в школе, и в универе, и в армии. Но армейский товарищ рассказывал, как в 70-х, 80-х годах в Узбекистане при сборе хлопка, грудничков вдоль арыка укладывали. И старшая девочка лет 13-14-ти поила их легким отваром опиума, чтоб не капризничали. Ну, так это узбеки, на 35-40 лет отстают в развитии! А может, все-таки система виновата?

Во время уборочной обычно “выбрасывался” лозунг: “Ни одного колхозника в амбулатории!” Это означало: медработники — в поле! Колхозники не должны терять ни часа рабочего времени. В амбулаториях и больницах запрещалось принимать колхозника без записки бригадира. Медобслуживание бригад в поле заключалось в создании бригадных аптечек, постоянных наездов врачей и медперсонала с санитарными и лечебными целями. Не были забыты и докладчики для чтения лекций во время обеденных перерывов!
Это гигантский труд и с ним нельзя было бы справиться, если бы большевики не мобилизовали городских медработников, вплоть до профессуры. В городах создавались бригады из врача и сестры или фельдшерицы, которые направлялись на весь сезон в колхозы. Оставшийся в городах медицинский персонал в это время, конечно, перегружен, амбулатории переполнены, работа становится каторгой.
Живо помнится мне приезд к нам в станицу двух врачей и акушерки на уборочную кампанию. Заврайздравом был некогда кочегаром. Обрадовавшись появлению бригады, он хлопнул женщину-врача по спине:
— Здорово, девка! Хорошо, что приехала!
Та остолбенела. Но он быстро нашелся:
— Ты, кажется, с буржуйскими предрассудками? А мы здесь по-пролетарски!

Вот так вот, кочегар руководит здравоохранением в Приморско-Ахтарской. А что? Паровоз – штука сложная. Как-нибудь и со здоровьем справимся.

Городские бригады не всегда приносили дельную помощь. Узкий специалист из клиники иногда назначался участковым врачом в отдаленный колхоз или совхоз. Один такой врач, никогда не имевший дела с глазными заболеваниями, закапал колхознице концентрированный раствор лекарства и вызвал слепоту. Пришлось ему спасаться бегством и ночью пешком добираться до железнодорожной станции.
Каждый выезд в бригады сопровождался тяжелыми душевными переживаниями. Угнетало уже одно сознание, что труд этот — принудительный. А тут еще вспоминаются картины насильственной коллективизации.
В обеденный перерыв бригада собирается возле кухни, становится с посудой в очередь, где бригадная кухарка разливает баланду. (Говорили: “Русское национальное блюдо — щи, украинское — борщ, советское — баланда”.) В другой очереди получают хлеб.
Как только появишься в это время в бригаде, тебя обступают крестьяне. В течение четырех лет в разных колхозах, в разных частях страны я слышал одну и ту же жалобу:
— Посмотрите, доктор, чем нас кормят! Разве можно работать при таком питании? Раньше собак так не кормили!
Однажды я был командирован в колхоз, находившийся в сорока километрах от районного центра: оттуда шли непрерывные жалобы. Колхозники меня обступили с хлебом и посудой в руках:
— Хоть вы нам чем-нибудь помогите! Мы уже жаловались начальству столько раз… Оно сюда приезжает десятками, портфели только мелькают, а пользы от них никакой. Посмотрите, какой хлеб!
В черном вязком хлебе, который получали мы, попадались немолотые зерна, кусочки стекла, камушки, бывал и таракан. Но на этот было просто страшно смотреть.
— Скотину таким хлебом кормить нельзя, подохнет. А суп или борщ — неизвестно, что оно такое, смотрите: бурак и капуста, жира ни капли. Колхоз недавно свинью заколол, все мясо пошло начальству. Нам и попробовать не досталось.

Вот это событие! Колхоз свинью заколол! Даже такой маленький штрих, о многом говорит. Ну, а сожрал ее кто-то из них:

Я составил протокол. А затем начались обычные просьбы о справке на молоко, на крупу для детей, о необходимости больничного лечения, об отпуске после перенесенной болезни. Женщины жаловались на плохое питание в яслях, на то, что нечем лечить детский понос. Двое мужчин просили их осмотреть, так как были не в силах работать.
Обеденный перерыв окончился, бригадиры закричали:
— Давай на работу!
И все постепенно разошлись, кроме двух больных. Составленный акт я передал в РИК. Через месяц от колхозников узнал, что им на весь колхоз прислали мешок перловой крупы, чем улучшение питания и окончилось.
Отсутствие мяса, жиров и удобоваримого хлеба было преддверием голода 1932–1933 годов. Уже в 1930–1931 годах люди недоедали, худели и едва справлялись с работой. Скот падал от недостатка корма, плохого ухода и болезней. Громадный аппарат, мобилизованный для проведения кампаний, ложился тяжким бременем на голодных крестьян. Никто из бесчисленных погонщиков и надзирателей не работал и не голодал.
На весеннюю путину в наш рыбколхоз приехало 17 ответработников. Даже сам предрыбколхоза, и тот жаловался мне на этих гастролеров, как саранча объедавших рыбаков.
Четверо из ответработников приехало из Москвы. На совещание с одним из них, женщиной, вызвали и меня. Нас было человек двадцать, члены комсомола, профсоюза, культотдела, рыбколхоза, апо райкома и другие. Москвичка стала читать нам план, составленный в Наркомпросе и спущенный до низовых организаций. В него входили и лекции, и библиотечки, и аптечки, и громкоговорители в море на “культбайде” или “культбаркасе”… План был на двенадцати убористых страницах. Ни о каком выполнении плана, за которым она якобы должна была наблюдать, не могло быть и речи. Планов была куча, у правления же была только одна мысль: как наловить требуемое Москвой количество рыбы. Члены совещания начали нервничать:
— Я сижу на третьем заседании, а у меня их еще два.
— У меня на девять часов назначено еще два заседания одно временно. Все равно это пустая болтовня… Чего она там читает? Как она думает выполнять этот план?
А никак. Партийка из Наркомпроса пускала пыль в глаза. Она изволила прибыть к нам с сынишкой на поправку и была занята выполнением только одного плана, плана самоснабжения, подобно другим высокопоставленным товарищам из райрыбтреста, рыб-синдиката, пищевого института, рыбтехникума, рыбколхозцентра, а также из облкома — остальных я забыл. Все они прибавили в весе за счет отнятого у рыбаков и запаслись ворованной красной рыбой и икрой…

А хоть кто-нибудь из сведущих людей, может припомнить случай, чтоб визит начальства в Ахтари не заканчивался пикничком, охотой или рыбалкой в Садках? И чтоб уехали они без балычков и икорки?
Даже в мемуарах хрущевского сынка уделено этому место. Так он описывает заговорщиков на Папашу:
“Воробьев поблагодарил Брежнева за высокую оценку их
труда, пообещал еще настойчивее добиваться новых успехов. За ним трубку взял
Качанов и говорил о том же самом.
После разговора все, оживленные, вышли на крыльцо и стали обсуждать, что
делать дальше. Решили сначала заехать в крайком, а оттуда в
Приморско-Ахтарский район на рыбалку.
Воробьев по дороге от нас отделился, остался в крайкоме, а с нами поехали
Качанов и Чуркин. Все было подготовлено на высоком уровне. На месте уже
дожидался накрытый стол, на костре булькала уха. Первым делом выпили и
закусили. Все это заняло несколько часов. За столом наперебой рассказывались
рыбацкие и охотничьи байки, одна другой невероятней, а былые уловы
увеличивались с каждым тостом.
После короткого отдыха отправились на вечернюю зорьку - кто с ружьем за
утками, кто со спиннингом.
На следующий день повторилось то же самое, и в Краснодар мы вернулись
только под вечер 2 сентября”
И ведь кто-то же подготовил им и стол, и ружья, и уху забулькал. Тоже ведь зарплату получал. Да и сейчас, я думаю, не многое изменилось. Но вернемся к истокам:

Во время обеденного перерыва утомленных колхозников и рыбаков заставляли еще выслушивать лекции о финансовой кампании, о займах и их распространении, об агроминимуме, о стопроцентном выполнении уборочной кампании. Люди сидели как обреченные, никто не слушал.

Помню, помню. Через 55 лет после описываемого времени. Ленинская комната в учебке, сил нет, спим на ходу. А уж сидя засыпаем мгновенно. Замполит ходит с указкой, больше похожей на биллиардный кий и монотонно читает передовицу Правды, об агрессии США. Главное, он зорко следит за лысыми головами. И как только слушатель начинает дремать, мгновенно следует пробуждение ударом толстой частью указки. И так 1,5 часа. Он вообще был затейник этот замполит.
Опять отвлекся. Продолжим рассказ очевидца.

Как-то послали и меня с лекцией в одну бригаду. Уже заканчивал свое выступление завфинотделом. Когда он ушел, люди меня обступили:
— Доктор, это не для вас. Это вам не подходит. Это занятие только для этих босяков. Если спросят, скажем, что вы читали.
Я посидел с ними полчаса и уехал, довольный, что не пришлось кривить душой перед крестьянами.

Итоги первого года коллективизации показали, что продуктивность труда из-под палки незначительна; что люди, поставленные руководить гигантским хозяйством, не справились бы и с малым, поскольку даже небольшого хозяйства у них никогда не было; что порядка в колхозах нет; что никакой подготовки для концентрации в государственных руках более чем десяти миллионов крестьянских хозяйств не проводилось; что большевики своими бесчеловечными опытами и теоретическими выводами губили народ и хозяйство; что скот погибал от неумелого с ним обращения; что запланированная техника не поступала в срок, а имевшаяся не оправдывала ожиданий. И что, наконец, ненависть к колхозному хозяйству объединила все общественные слои и силы, до этого между собой враждовавшие.
Осенью началось движение за выход из колхоза. Ежедневно в правление поступали заявления, преимущественно от бедняков. Очевидно, это движение распространилось по всей стране и большевиков охватила паника, ибо только этим можно объяснить известную статью Сталина “Головокружение от успехов”. Статья стала известна крестьянству и послужила предлогом для выхода из колхоза.
Однако большевики быстро спохватились и с удвоенной энергией возобновили террор и насилия. В этот момент они действительно играли, рискуя всем. Весь юг России, Средняя и Нижняя Волга, Западная Сибирь и Северный Кавказ были объявлены областями сплошной коллективизации.

Все-таки, как хотелось верить Александру Рудольфовичу, что народ еще способен на сопротивление. Потому и пишет, что рисковали коммунисты. Да нет, просто работать они стали с удвоенной энергией. Схема отлажена да обкатана. Как расстрел в лесу, в подвале. Все расписано до взвода курка. Кончилась революционная вольница, когда каждый чекист убивал людей как хотел, кто печень спицей выковыривал, кто кожу сдирал, кто живьем закапывал, кто автомобилями разрывал. Хватит отсебятины, долго это, да и развращает работников. На конвейере нет места творчеству, а работы много, очень много без конвейера никак.

Проснувшись одним зимним морозным утром, мы узнали, что станица (в который раз!) оцеплена и что всю ночь шли аресты. К полудню аресты были закончены, а к вечеру в Приморско-Ахтарскую верховые милиционеры и чекисты начали пригонять арестованных крестьян со всего района. Всего забрали человек шестьсот. Среди них уже не было ни кулаков, ни подкулачников даже в советском толковании этого слова. Это было настоящее черносотенное крестьянство, казаки и иногородние.
Я замещал санитарного врача. Меня вызвали в райком и поручили проверить помещения для арестованных. Я вошел и застыл на пороге, вспомнив подвалы Чека.

Трушнович знал, о чем говорит. Он сидел несколько месяцев в Екатеринодарской ЧК, ждал расстрела, под заведенные двигатели грузовиков, как бывший белогвардеец. Но супруга вытащила его, получив липовую справку, что он помогал красным подпольщикам. Коррупция иногда благо!

В два помещения большого, пришедшего в негодность дома, где с трудом могло бы уместиться человек двести, загнали втрое больше. Все окна были открыты настежь, несмотря на мороз, — иначе люди задохнулись бы. В одном из помещений были двухэтажные нары. На нарах и под нарами на грязном полу лежали вповалку люди. Ночью поочередно одни спали, другие стоя ожидали очереди.
Никто их, конечно, не кормил, и питались они тем, что приносили родственники и знакомые. Каждое утро я с ужасом думал, что надо идти к арестованным. После посещения посылал к ним фельдшера с медикаментами. Направлять заболевших в больницу было строго запрещено. Дом усиленно охранялся, прохожих заставляли обходить, делать большой круг. Примерно в ста шагах толпой стояли близкие и родные. Родственники арестованных стали приходить ко мне, умоляя что-нибудь предпринять, хотя бы добиться их перевода в другое помещение. Я и сам об этом все время думал.
Хорошо зная, что пытаться воздействовать на большевиков человеческими чувствами бесполезно, я написал докладную записку начальнику ГПУ, изложив “опасность, грозящую всему трудящемуся населению станицы и района от такого скопления людей в одном месте и пользования малопригодной для питья водой из одного колодца. Может вспыхнуть эпидемия брюшного тифа с возможными смертельными исходами, тем более что в станице уже отмечались случаи заболевания этой опасной и тяжелой болезнью”.
Начальник ГПУ соизволил говорить со мной лично. Для нового размещения ждавших отправки на Север крестьян определили один из оставшихся в станице громадных амбаров. Потеплело, промерзший чернозем оттаял, и грязь на улицах доходила до колен. Арестованных окружили конные милиционеры и, крича до хрипоты, разгоняли жителей, угрожая нагайками и наганами. Улица, по которой по грязи гнали арестованных, опустела, но в переулках стояли в бессильной злобе толпы народа, смотревшего, как “татарва гонит полоненных христиан”.

Прочитал и представил себе это зрелище. Такой красивый и спокойный городок, а по нему боль людская, как ком катится, ненависть на себя наматывая. Как будто по лицу девчушки-красавицы бритвой опасной медлено ведут и кожа выворачивается обнажая мясо, заливая все кровью.

Арестованным стало легче, но ненадолго. Отправка затягивалась, а через три дня снова ударил мороз, выпал снег и в амбаре стало чуть ли не холоднее, чем на улице, люди не спали всю ночь. Снова плач и стоны. Но как помочь? По-видимому, никак. Больных стало больше. Несколько человек с обострившимся суставным ревматизмом лежали со вспухшими, как колоды, суставами. Двое заболели воспалением легких.
Однажды утром в больницу приехал на линейке начальник ГПУ, чтобы вместе со мной осмотреть больных в амбаре, не симулируют ли? Я сказал, что мне надо заехать домой за стетоскопом. На самом же деле я хотел взять с собой сына, чтобы он увидел и навсегда запомнил.
В открытые ворота амбара было видно, как арестованные ходят, трут замерзшие уши, охлопывают себя руками. Меня все знали, и я знал многих. Сын отворачивался, чтобы начальник ГПУ не заметил его слез. Осмотрев больных, я сказал, что больных воспалением легких и суставным ревматизмом — всего восемь человек — следовало бы поместить в больницу.
— А кто их там будет караулить? У нас больше нет свободных людей!

А ведь до сих пор это на слуху у товарищей из органов. У них в подкорке увеличение собственной численности.

Действительно, свободных вооруженных людей не было тогда не только в районных центрах. Всю милицию из городов мобилизовали на аресты крестьян, заменив ее самоохраной из преданных рабочих.
Тут мне пришла счастливая мысль: я предложил начальнику ГПУ освободить в милиции камеру с уголовниками и поместить туда больных. Камеру отапливали и арестованных хоть плохо, но кормили. Начальник ГПУ принял мое предложение, и больным стало немного легче.
Через месяц арестованных загнали в эшелоны: одних с семьями, других без, и отправили на лесозаготовки, на Беломорканал и на другие “фараоновы” стройки.

Чуть позже я приведу рассказ такого, вот уполномоченного, может и этого самого, вроде культурный человек (потом стал) доктор наук, но как-то все неубедительно, как-то все так радостно, аж скулы сводит.

Из присутствующих создается хозяйственный полк по чисто военному принципу: командиром полка назначен он, заврайфо, комиссаром полка — завапо (заведующий агитационно-пропагандистским отделом). Полк делится на роты, роты — на взводы. Задача полка — выявить и отобрать все излишки, поскольку они нужны государству. Колхозникам же теперь “излишки” не требуются, они перешли на положение рабочих, и о них будет заботиться государство.
Затем пошла речь о пятилетке, о гигантах промышленности, о колоссальных капиталовложениях, о независимости СССР от капиталистических стран и о создании мощной Красной армии.
После речи была перекличка, и каждый был зачислен в роту и взвод. Нашим командиром был коммунист-матрос из порта, взводным — коммунист-железнодорожник. Взвод состоял из трех комсомольцев, одного коммуниста, трех красных партизан, нескольких рабочих — членов союза, двух членов стансовета, одного портного и меня. В наш участок входило примерно тридцать домов.
Вошли мы в первый дом.

А вот это представить легко. Есть еще мазанки, есть. Гуляя по Ахатрям, часто останавливаюсь у них. Смотрю через забор. Силюсь увидеть поколения людей, что впитал в себя дом. Даже забрался в один такой заброшенный. Можно, можно представить

Способ вхождения теперь изменился: коммунисты считали себя в каждом доме начальниками, поскольку дом стал собственностью колхоза. Стучать, не говоря уже о разрешении войти или извинении за беспокойство, никому из них даже в голову не приходило.
Хозяин и двое его сыновей сидели в комнате, и их поведение мне сразу напомнило поведение арестантов при входе надзирателя. Ни один из них не смутился, не сдвинулся с места, на лицах их можно было прочитать: “Теперь ваша власть, можете делать что хотите. Мы вас постараемся обмануть, это единственное, что у нас осталось”.
Заговорил командир взвода:
— Ну, хозяин, знаете, за чем мы пришли?
— А откуда нам знать? — ответил старик медленно, деланно-равнодушным тоном, в котором чувствовалось: “Не за добром, конечно”.
— Мы пришли за хлебом. Государство нуждается в хлебе. А вам он теперь не нужен. Вас теперь будет кормить колхоз.
— Оно-то известно, как он будет кормить… А хлеба, товарищи, нет, — таким же невозмутимым, усталым от вечных приходов коммунистов голосом отвечал хозяин.
— Вы середняк?
— Да, говорят. Вам лучше знать…
— Середняк, зажиточный.
— Был когда-то. Недаром у меня три сына. Все работящие, работали всю жизнь, не пропивали. Теперь на других работаем, да и то не дают.
— Покажите окладной лист. Ого, хозяин, что-то много на вас наложено! У вас хлеб должен быть. Подумайте, хозяин, лучше вам будет.
— Я сказал: хлеба нет. Ищите, сколько хотите.
Начался обыск. Сначала по сундукам и под кроватями, потом полезли на чердак, в пустую конюшню. Вилами и щупами тыкали в землю. При обысках больше всего руководствовались доносами — так называемой “работой бедняцких групп”, то есть тесной связью коммунистов с наиболее опустившимися из батраков. В первый день у этих крестьян ничего не нашли, но на следующий день, получив более подробные доносы, стали копать в указанном “шпионами” месте и нашли два мешка зерна, весь запас семьи в десять человек. За утайку государственной собственности (зерна) у них конфисковали имущество, а самих сослали.

Миновав хату-развалюху, вошли мы во второй дом, где жила почтенная семья крестьян-старообрядцев, не пивших, не куривших, не злословивших. Отец, дочь, сын с женой всю жизнь работали не покладая рук.
Раньше у них было пятнадцать десятин, теперь — шесть. Пара лошадей, две коровы, много птицы. Дом небольшой, но чистый, любо смотреть. В светлой комнате со старыми иконами, в углу и на стенах, со снежно-белыми занавесками на окнах, чистым, покрытым простыми дорожками полом была в сборе вся семья. Вся станица уже знала, что ходят по домам и отбирают хлеб.
— Здравствуйте, хозяин. Знаете, за чем мы пришли?
— Да, слыхали, за хлебом, говорят, — ответил высокий, широкоплечий старик с длинной седой бородой.
— Ну так как, отец, сами дадите или искать будем?
— Хлеба нет, делайте что хотите. Сами знаете, какой летошний год урожай был.
— А как ты, хозяин, думаешь, — сдвинув фуражку на затылок, спросил комсомолец лет двадцати, — неурожай был потому, что Бог не дал?
Старик посмотрел на него и сказал спокойно и уверенно:
— Да, сынок, если Бог не даст, то урожаю не будет.
Другой комсомолец весело, поучительным тоном воскликнул:
— Ничего, хозяин, вот увидишь, на этот год все тракторами вспашем, без вашего Бога управимся.
Старик на него глянул и промолчал.
— Ну так нет хлеба, говорите? — начал снова взводный.
— Я сказал, что нет. Если бы вы были христиане, я бы перекрестился и вы бы поверили. А так, ищите.
— Ну, хозяин, плохо тебе будет, если найдем!
Были еще в двух домах. В одном сами отдали два мешка зерна, в другом комсомольцы вырыли три мешка зерна и мешок муки.

После обеда зашли в хату, где за корытом стояла пожилая крепкая женщина. Муж — тоже пожилой, хилый, болезненный — сидел в углу возле печи. В углу была икона, лампада, стены увешаны революционными картинками, вроде крейсера “Марата”, “Первой конной”, и фотографиями молодых людей в красногвардейских формах.
— Что, за хлебом пришли? А вам его много нужно? — шутливым, неискренним тоном спросила хозяйка.
— Нам много не нужно, пудов десять дадите, уйдем.
— А у меня его пудов двести.
— Где же, мамаша?
— А вон, гляньте, под печкой…
— Ну, мамаша, вы все шутите, давайте делом поговорим. Сколько у вас хлеба?
— Да вон же, говорю вам…
— А мы знаем, что он у вас припрятан.
Женщину как хлыстом ударили. Она оставила корыто, стала посреди комнаты, подбоченилась и закричала:
— Припрятан? Мой собственный хлеб припрятан?! А кушать чего будем? Вы нам дадите? Знаем, как вы дадите! Все, что вы забрали, все пропало. И кони пропали, и коровы пропали, и поля пропадают, и дома разваливаются, и заборов не стало… Вы дадите! А моих четырех сыновей, погибших в Красной армии, тоже дадите? Первыми они пошли с Ахтарским полком Таманской дивизии.

Ой. как хочется сказать:
Раньше твоим недоноскам, думать надо было! Ну да ладно, уже наказаны. Хотя в Красную армию люди попадали очень разными путями. И добровольцев там процентов 30 было, максимум. Таких историй миллионы и миллионы, но именно эти проходили в Ахтарях, может на соседней улице.

Да что вам говорить, вы еще без штанов бегали, а теперь по домам ходите хлеб отбирать! За что только они погибли? Говорили: за землю, за свободу! А теперь в сто раз хуже стало, чем раньше. Есть у меня хлеб, шесть пудов. Спрятан, и не отдам! Четырех сынов отдала советской власти, а этого хлеба не отдам. Хоть убейте, вилами отбиваться буду, а не отдам!
Она вышла, хлопнув дверью так, что затряслась вся хата. Взводный пошептался с комсомольцами и сказал:
— Пошли!
Мы и пошли. Но начальники были недовольны: они считали, что в подводе, за нами следовавшей, мало хлеба. В двух комнатушках было много детей.
— Хлеб есть?
— Откуда у нас хлеб?
— Все так говорят, а мы потом находим!
— Да разве вы не видите, какие мы зажиточные? Все детишки голые. Боже мой, хлеб! Где его взять?
Но взвод уже начал шарить по скрыням. Из другой комнаты раздался крик:
— Нашли!
— Да Боже мой, это же ячмень для детишек! Не забирайте, это у нас последнее!
— Приходите в совет или колхоз, вам выдадут.
Один из взвода поднял мешок на плечо и направился к выходу. Дети бросились к нему, вцепились в мешок, подняли крик:
— Дяденька, не забирайте, мы голодные, больше у нас нет хлеба!
Двое комсомольцев оттолкнули детей, третий выскочил с добычей. На улице стояли соседи, ожидавшие своей очереди.
Что было с ними дальше, не знаю. Я видел достаточно. И боялся, что могу сорваться. Я вышел со двора и отправился домой.
Что делать? При “проклятом царском режиме” легко было восклицать “Что делать?” или, для разнообразия, “Что же делать?” В худшем случае человек рисковал прокатиться в Сибирь, где в глуши и тиши мог заняться самообразованием. А теперь? Уйти в лес? Поздно… Сейчас надо думать о другом. Большевиков начинает люто ненавидеть большинство народа, даже те, кто им верил. Мать четырех погибших за большевиков сыновей, старик, дети, нищие и голодные! Что творится в их душах? Тут может произойти взрыв народного негодования.

Не произошел. Система, придуманная Иваном Четвертым, обкатанная Петром Первым, до совершенства была доведена Иосифом Виссарионычем!
Хорошие психологи.

Я пошел к заврайздравом просить освободить меня от участия в грабежах, но он сам уже это сделал: врач был необходим в больнице.

Вечером я пошел на собрание полка “бойцов хлебного фронта”. В президиуме сидел военком, командир полка и ротные командиры. На стенах были красные флаги и лозунги на длинных бумажных полосах. Все партизаны почему-то оказались на задних скамьях.
Военком, подводя итоги двухдневной работы полка, заявил, что задания выполнены только на 18 % и что полк будет продолжать работу, пока не осуществит директиву партии и советской власти “на все сто”. Хлеб должен быть, кулаки его прячут. Вопрос о чересчур мягкотелых коммунистах придется поставить на бюро райкома. Для успешного выполнения пятилетки необходимы громадные усилия. Наш Советский Союз со всех сторон окружен врагами, которые не дремлют и ежечасно готовы на нас напасть, чтобы уничтожить первое и единственное в мире пролетарское государство. Мы должны добиться полнейшей независимости от капиталистов и создать мощную Красную армию для выполнения задач, стоящих перед мировым пролетариатом и мировой революцией.
Эта революционная патетика, ежедневно повторявшаяся на всех углах громкоговорителями (на одной только базарной площади орало четыре), красных партизан совершенно не тронула. Они начали выступать один за другим:
— Кого, товарищи, мы считаем теперь кулаками? До бедняков добрались!
Стали перечислять, у кого взяли последнее, вспомнили и изъятие мешка ячменя, при котором я присутствовал. Там кого-то избили. Там женщина вилами продырявила кому-то пальто… Партизаны кричали:
— Молодец баба! Надо было в пузо ткнуть!

Нас же с Вами напоминает, правда? Тоже на сайте гавкнем полушутя, полусерьезно. Поржем, цыбарки об скамью затушим, на пол сплюнем и вроде правдоискатели. Очень похоже. Особенно с задних рядов.

Шум и крики с задних скамей заглушали ответные речи, военкому никак не удавалось восстановить тишину. Я не верил своим ушам: и у красных партизан, значит, упала повязка с глаз? Президиум выпустил против них двух своих “тузов” — коммунистов из красных партизан — слепое орудие партии.
Предстансовета соседней станицы начал рассказывать, как они находили хлеб, как по ночам рассылали по станице и по полям своих людей следить, куда крестьяне его прячут. Помогла в виде наградных и водочка, вообще развернули колоссальную и продуктивную работу. А все потому, что правильно поняли и провели в жизнь директиву партии и советской власти об организации бедняцких групп и контактной работы. Он подробно рассказал, как они выезжали в поле, как выкапывали мешки с зерном: у одного четыре пуда, у другого три мешка, у третьего десять…
Его рассказ все чаще прерывался выкриками партизан:
— Больше, больше нашли! Целый вагон!
А когда он назвал десять мешков, закричали:
— Брешешь, сукин сын!
Конец его речи потонул в общем гуле. Переворот, совершившийся в большевицкой гвардии, был необычен и радостен. Беспартийные, присутствовавшие на собрании, смотрели широко раскрытыми глазами. Президиум снова выпустил их брата, красного партизана, бывшего их ротного командира, который начал с воспоминаний, завел речь о “битвах, где вместе рубились они”. Тут-то и послышались самые замечательные выкрики возбужденных красных партизан:
— Если бы знали, не в ту бы сторону стреляли! Теперь умнее будем! Для комиссаров воевали, а сами без штанов остались!
Военком, объявив, что полк будет продолжать работу, пока не выполнит план, поспешил закрыть собрание. На следующий день двоих членов общества красных партизан вызвали в областное ГПУ. Не успели они уехать, как повестку получили еще трое. Через неделю были арестованы и увезены двадцать три красных партизана.

А вот и разница между тем временем и этим. И не надо, не надо говорить: сейчас повторяется 37 год. Мы и представить себе не можем, что это. Оба сайта в полном составе на каторгу и половина из них не вернется. Кто б сейчас рот открыл?

Так добивали крестьянство по всей России. Откуда бы люди ни приезжали, где бы наши друзья ни побывали — повсюду тот же грабеж во имя Коминтерна и его армии, тот же стон и плач по всей России.
Уже весной 1931 года люди выходили в поле полуголодные, но еще от истощения не падали, еще не умирали. Но голод был не за горами. Озлобленная и ограбленная Россия, обнищалый народ с трепетом ждали грядущего. Кто мог ему помочь? Кто его понял? Кто хотел его понять? Небольшая помощь извне в эти годы, хотя бы одного из славянских народов — и рухнула бы власть большевиков, и мы бы праздновали воскресение русского национального государства.
Но вокруг было тихо, как на кладбище. А вскоре вся Россия покрылась и кладбищами, и братскими могилами. Два мира встали друг против друга непримиримыми врагами: с одной стороны — Россия, всеми оставленная, одинокая и нищая, но верующая, с другой стороны — коммунисты, свои собственные, российские, и международный сброд, поддерживаемый до зубов вооруженными чекистами.

И добавить нечего