В темной комнате царь Николай печатает фотокарточки жены и детей при свете красного фонаря. Входит Александра Федоровна:

— Коля, вы бы занялись государством как-нибудь на неделе, не то, пока вы проявляете и снимаете, вас и самого снимут с должности. Или вы, может, привыкаете к красному цвету?

— А что я такого делаю?

— Ничего, Коля, вы не делаете. Немцев прогнали бы, что ли, или социал-демократов, и народ ждет от вас улучшения, я волнуюсь.

— Сейчас! Прям все брошу...

Назревала революция.

В семнадцатом году никого в России на месте не было. Одни сдавались в плен немцам, другие заседали в Учредительном собрании, третьи тусовались на маевках, четвертые, из крестьян, тынялись по дорогам в поисках, к кому бы пойти поделиться обидами на тех, кто продолжал пахать, сеять и продавать. Этих особенно много скопилось у Смольного, чтобы потолковать с Владимиром Ильичом, как с простым. Но там пока были только благородные девицы. К тому же дворник все время гонял их, чтоб они не сорили лузгой. Назревало социальное напряжение. Тем временем сам Владимир Ильич мотался по Европе в поисках денег на революцию.

— Ну и что вы обещаете после переворота? — спрашивали иностранные капиталисты.

— Голод и разруху.

— Дело хорошее, но под этим лозунгом народ за вами не пойдет.

— У нас для них есть «кукла»: свобода, равенство и братство!..

— Хорошо. Бери деньги, садись в вагон и дуй.

К этому времени Володя Ульянов окончательно стал Лениным. И все другие большевики поменяли себе фамилии на псевдонимы и воровские клички. Во-первых, чтобы остальным казалось, что их вдвое больше, а во-вторых, чтоб родителям перед соседями не было неловко за их поведение.

Темная октябрьская ночь в Петрограде. Подвойский поднимает красный фонарь на башенке в Петропавловской крепости — к началу путча, но на улице темно и туман. Он шлет гонца к Николаевскому мосту, где стоит крейсер, чтобы там дернули за веревочку. Но гонец не местный, он садится в трамвай, который идет в парк.

Между тем торжественное открытие революции под угрозой срыва. Подвойский заряжает пушку на крепостной стене и стреляет болванкой по Зимнему дворцу. На крейсере услышали выстрел, и со страху стали отстреливаться холостыми.

Временное правительство тоже испугалось и захотело кому-нибудь сдаться. В тот момент, кроме съемочной группы кинофильма «Октябрь» Сергея Эйзенштейна, во дворце никого не было — они ей и сдались. Режиссер посмотрел по сценарию, что дальше снимать. Там написано: «министры по мосту переходят в тюрьму Петропавловской крепости».

Так и сняли Временное правительство.

Ленин съемку проспал. Хорошо, жена разбудила:

— Что ты копаешься? Поторопись, а то на главную роль Троцкого возьмут.

Он перевязал щеку, дескать, опоздал, поскольку был у зубного врача, и в чем мать родила — в кепке, костюме с галстуком в ромбик бросился в революцию. На углу Сердобольской и Лесного его догнал трамвай.

— Товарищ! Это какой номер?

— Вагон идет в парк к Смольному через Охтинский мост, — сказал вожатый.

— Скажите, не у этого ли моста стоит обычно «Аврора»? — спросил Ленина случайный попутчик, который оказался гонцом Подвойского.

— Не знаю я ни Авроры, ни Инессы, ни Клары. Я простой рабочий под фамилией Ильин.

В Смольном было накурено, и лампочки уже вывинтили. В темноте никто не заметил, как Ленин взял власть. Началась новая жизнь. Гражданская война, голод, продразверстка, разруха...

КОММЕНТАРИЙ: Всегда в нашей стране страх заменял любовь. Крестьяне боялись, что у них отберут урожай, власть боялась, что они не отдадут все до последнего колоска, страна боялась голода, врагов внутренних и внешних, управдома, НКВД, армии, зимы, засухи, партийцев, сумы, тюрьмы, чужих мыслей и собственных, жен, удач, чистых ногтей, властителей дум, и жили счастливо. Правители боялись населяющих страну людей, потому что их было много, а столько им не нужно, любовниц боялись, друзей, иронии, страсти и многого другого, что Богом и Природой было задумано в радость. Но и любовь случалась.

Сталин и Гитлер любили друг друга, а больше никого, но Гитлер страдал монархизмом (у него из двух положенных Природой testis было только одно яичко), а Сталин был ряб и много курил по ночам, поэтому у них не получилось семьи. К тому же они пугались друг друга в темноте. Вот Гитлер и изменил Сталину с Муссолини, который хотя тоже не Марлон Брандо, но крепкого телосложения и знал раньше других слово «фашизм».

Сталин же стал сохнуть от неразделенной любви. Уже рука одна почти отсохла, когда вошел Поскребышев и говорит:

— Что вы, ей-богу, так убиваетесь из-за Адольфа, будто у нас своих негодяев недостаточно. Вон Ягода готов для серьезного чувства, или, к примеру, Ежов, пока не покойник. Он ростом еще меньше вас. Как мужчина вы даже выиграете, а народу он уморил не меньше Гитлера.

Еще Сталин любил людей. Но всех съесть не мог.

Буденный был умнее Сталина и Ленина. Он только ничего не знал и не умел. Однажды ночью Сталин переоделся Гитлером, наклеил усы и пришел к Буденному. Это было накануне войны. Семен Михайлович спал и не знал никаких буквально языков. Этим Сталин и воспользовался.

— Вифель танкен в Красной армии?

— Не знаю.

— А самолетен?

— Не знаю.

— А вот Тухачевский знает, и Якир, и Уборевич.

— Вот их и спрашивайте, они вам все расскажут.

Сталин понял, кто его может предать, и расстрелял всех маршалов, а Буденному за его храбрость разрешил в своем присутствии ходить в носках.

С талин приехал на ближнюю дачу, а там собрались на вечеринку партийные соратники. Он велел им веселиться, а никто не умеет. Тогда Сталин, который прочитал дело Хармса, поставил всех в круг и дал Ворошилову по морде, тот Молотову, тот Кагановичу, тот Микояну, тот Маленкову, тот Хрущеву. Этот замыкал круг. Достал руку из штанов, посмотрел на Сталина и лучше взялся танцевать гопак, а сам думает про себя: «Придет время, я тебя из мавзолея выкину».

Сталин ухмыльнулся в усы и говорит:

— Из мавзолея ты меня, может, и выкинешь, а вот из души благодарного народа вряд ли.

Такой был проницательный человек. Глаз прищурил, носовым платком Молотова (тот под приличного косил) почистил сапоги, что у его отца Виссариона Ивановича украл Камо, и подумал:

«Может, не все из них дураки, но подлецы и сволочи — без исключения».

Те — тоже медиумы были не из последних. Думают в ответ:

«Вот именно, товарищ Сталин, без исключения».

Скоро он умер. Потом они. И все подтвердилось.

КОММЕНТАРИЙ: Господь, создав человека, придумал ему и комфортные условия: птички, рыбки, закаты, катание на карусели, южный берег в бархатный сезон. Однако человек, вкусив, скоро превратился в млекопитающее, и тут же наплодилось большое количество любителей халявы. Господь на это не рассчитывал. Общество, возникшее, чтобы человек, испытывая потребность соврать, все же не лгал самому себе, победило в себе Бога. На детей вранье родителей о гармонии прошлых дней и трудном, но светлом грядущем оказывало действие топора под компасом.

— Я не Негоро! Я капитан Себастьян Перейра! — слышали они в ответ на свои объятия, распахнутые в знак доверия и надежды навстречу чужому дядьке, который вел корабль. Капитан в наших историях на поверку всегда оказывался работорговцем.

Мыльная драма, в которую мы окунулись давно, — продолжается. Ящик для вертепа с любимыми персонажами теперь в каждом доме, и мы с неосознанным наслаждением, участвуем в исторической пьеске, где не только зрителей, но и актеров традиционно дурачат.

Впрочем, не нравится вам эта роль — попробуйте сыграть другую. Текст от этого не исчезнет.

Хрущев всю жизнь завидовал Буденному, который ходил при Сталине в носках. Он тоже сначала старался ему понравиться, но Сталин как будто не замечал. Тогда Хрущев решил разуться без спроса:

— Слушай, Лаврентий, я решил при Сосо в носках ходить, а если он заметит, скажу, что чистосердечно разулся перед партией.

— Так ты же ботинки носишь на босые ноги. Ты уверен в них? Думай, что говоришь.

Хрущев еще больше обескуражился и затаил зло. А когда наконец Микоян подарил ему первые отечественные фильдеперсовые носки, сделанные на военном заводе, Сталин как раз умер. А Берию расстреляли. И никого в стране не осталось, перед кем в этих носках расхаживать. Тогда он поехал в Америку. И там — в Организации Объединенных Наций снял ботинки. (Тоже отечественные.) Все так и обомлели — до чего хорошие носки, оказывается, в Советском Союзе производят.

— У нас такие же ракеты и водородная бомба. В восьмидесятом году мы построим коммунизм, то есть каждый советский человек будет ходить не только в носках, но и в ботинках поверх них, а кто из вас не верит, тот пусть «обдрищется» (цитируется по газете «Известия»).

Тут Курт Вальдхайм — директор ООН руку тянет:

— Я — первый.

Дальше Эйзенхауэр, де Голль, другие...

— И я! И я!..

Не понятно, во что бы превратили собрание, если б Никиту Сергеевича срочно не вызвали домой, заканчивать весну или оттепель (кто как называл) и начинать сажать. Но к этому времени он уже делу Сталина навредил в отместку. А самого его из мавзолея вынес.

— Так он поставит под сомнение и то, что Ленин чижика в детстве выпустил на волю... — закричало ленинское большинство ЦК, и тут же выгнало его из Кремля.

Брежнев был очень красивый и о людях думал хорошо. Приходит к нему Андропов из КГБ (тот все знал). Брежнев его спрашивает:

— Что это у нас народ так мало ворует?

— Так партия большая...

— Делиться надо. Экономика должна быть экономной.

— Много их. СПИД только начинается, чуму давно победили, а идеи коммунизма действуют не мгновенно. Войну бы хорошо провести, хоть с Афганистаном.

— И Олимпийские игры. Где-нибудь да выиграем.

— А врагов можно завести, диссиденты будут называться?..

— Не произнесу.

— Я ловлю, вы выпускаете или меняете на Корвалана, ордена и машины.

Мало попользовался Брежнев. Помер.

Потом умирает и сменивший его Андропов. Он перед смертью успел осуществить реформу на зрителей дневных киносеансов. Коварный был змей. Давал возможность купить билет, пополнить за счет нарушителей дисциплины партийную казну, а уж потом облава. При нем расцвела литература на пишущих машинках.

Орфографию он соблюдал слабо, а потому ввел наказание за «Синтаксис».

После него и вовсе Черненко наступил. Константин Устинович при жизни был способным человеком: он лучше всех в Политбюро распределял скрепки и подстаканники, и, казалось, жизнь сложилась удачно, как вдруг в самом конце его назначают на первую в карьере самостоятельную работу Генеральным секретарем.

Утром он вызывает в кабинет врача Гришина и Суслова:

— Ну, что в стране? Клея конторского достаточно на зиму заложили, дыроколов? Надо бы всем белье на чистое поменять.

— Вы у нас первый на очереди. Подытожьте наш долгий путь. В чем смысл?

— «Наша конечная цель — дальнейшее улучшение жизни трудящихся».

— Это он не сам придумал, — ревниво сказал Суслов. — Но это полный венец коммунистической идеи, которая будет жить вечно.

А они все умерли. На благо народа.

КОММЕНТАРИЙ: Тут автор хочет подпустить немного здорового оптимизма и сказать, что отсутствие печального опыта не такая уж беда. Хуже, что обретенный нами радостный опыт предполагает возможность приспособиться к системе и подавляет желание эту систему изменить.

Что мы помним? Молодость, готовность жить, крепкие загорелые тела на пляже, хорошую погоду, верных друзей, надежды (которые будто бы собираются осуществиться). Правда, там очереди за хлебом, товаров в магазинах мало, а идеологии изобилие, кого-то сажают в тюрьму, страшновато... Но пережили ведь! И теперь переживем.

Горбачев хотел не как лучше, а как иначе. Такая у него была фантазия. Дай, думает, перестрою страну, пусть живет по-человечески. Стенку поломал, разговоры разрешил, правда, ошибался в том, что народ должен пить умеренно. И еще он любил ходить в театр.

Пришел он во МХАТ к Ефремову и говорит:

— Погоди, Олег Николаевич. Сейчас я остановлю этот маховик, а потом и вовсе раскручу его в другую сторону.

Остановил, как ему показалось. Стал под маховиком, любуется. А тот и покатился на него. Спасибо, жив остался.

Население не простило ему того, что он создал предпосылки для свободной жизни. Куда она нам?

КОММЕНТАРИЙ: Во все исторические эпохи жители наши, как лемминги, время от времени идут толпой и по необъяснимой причине падают с крутого обрыва или недостроенного моста. Вожаки обычно выплывают, обвиняя бесчисленных соратников в провокациях и измене. Автор учебника полагает, что в псевдоним незакопанного вождя вкралась благодаря пятой колонне ошибка. На мавзолее, где вечно живет основоположник нашего государства, полгалось бы написать «Владимир Ильич Лемминг». Рядовые же леммингцы частью тонут, частью поселяются в прибрежных норах, питаются экстрактом кваса, хмели-сунели, хозяйственным мылом и чем подадут. Затем отстраиваются, начинают воровать, заводят себе невыполняемую конституцию, возрождают для духовности ими же разрушенный Храм Советов, выбирают себе новых вождей и, как только жизнь начинает выправляться, снова идут к обрыву. Этот маховик крутится по сей день. Леммингцы думают, что это ведущее колесо паровоза, который привезет их в светлый завтрашний, нет, послезавтрашний день. Между тем поезд в лучезарное будущее сильно опаздывает и приходит, в конце концов, совсем не на ту идеологическую платформу, где его ждут одураченные навсегда сограждане. Если чего стоящее мы и вынесли из прошлого, так это — сомнения.

— Отступись от них, автор!

— Не отступлюсь!

— Ну ладно.

Пришел Ельцин домой, лег на диван. Скучает.

— Что им нужно, не пойму, может, и вправду железный занавес?

Тут в форточку влетает ворон. Грохнулся оземь, обернулся Березовским.

— Вам нельзя железный занавес, — говорит. — Образ потеряете. Отдыхайте лучше.

— А рулить кому?

— Есть один пацан.

— Натащит грязи в демократию.

— Нет-нет. Сирота, так сказать. Руки чистые, сердце горячее…

— А голова?

— Голова, Борис Николаевич, холодная. Как у покойника.

— У Андропова? Он ведь тоже детдомовский.

— Куда тому? Как у основателя приюта кристальных детей Феликса Эдмундовича. Никому тепло не будет. Только прическа другая.

— Тот, говорят, идейный был. Опасно.

— А этот своих не тронет. Сколько ни накопят.

— Как же его народ полюбит после меня?

— Обыкновенно: войну на юге нашей родины развяжут, взрывы в городах произведут, олигархов кой-каких посадят, телевизор захватят, газетки поприжмут, Олимпиаду втюхают, сникерсов побольше завезут, с Западом поссорятся — всем и понравится.

— Ну эт-та… Чтоб не очень все-таки... — И заснул.

Путин учился на питерского юриста, как Ленин, и быстрый ум проявлял тоже с детства. Спросят: кто дома с населением на воздух поднимал? Он тут же: террористы. Что будем делать с Чечней? Мгновенно: мочить в сортире. Что с подводной лодкой? Он немедленно — она утонула. Почему столько мирных граждан положили при Норд-Осте и Беслане? Сейчас же — главное: враги не ушли от возмездия, и свидетелей нет.

До того все знал.

Народ видит — строгий. И ну его любить. Но некоторые, у которых кой-какая память на страх, круг начертили вокруг себя, как гоголевский Хома Брут, и причитают: чур меня, чур! И у него тоже страх в анамнезе — помнит, чем другие сироты биографии закончили.

— Поднимите мне рейтинг! — говорит сатрапам.

Те так постарались, что прямо нечеловеческий стал. Почти всех покрыл.

Приходит к Путину товарищ по Ленинградскому сиротскому дому. Не красавец, конечно, зато недобрый, но не бедный. Ну он там один такой — Сечин, остальные щедрые, бедные, добрые. Не спутаешь. И говорит угрюмо:

— Срок подходит… (Путин прямо вздрогнул.) Я не это имел в виду. Может, на царя пойдем баллотироваться? Бояться нечего — Ипатьевский дом еще в позорные девяностые Ельцин порушил.

— А премьер-министром кто будет?

Тот потупился.

— Не забывайся, с кем говоришь, смерд. Вали отсюда, найди себе компанию по рангу…

— Нефтяную можно?

— Ну не газовую. Медведева позови.

Тот приходит. Тоже юрист из Питера.

— Хоть ты на флоте не служил, заступишь на вахту. Четыре через восемь. Слова выучи пацанские. Победоносную кампанию какую-нибудь развяжи. Надо подняться с колен… Да не суетись, я в переносном смысле.

— Можно спросить, как будет называться строй, при котором как будто станет жить страна?

— Сувенирная демократия. Пока. А через четыре года решим.

— А народ примет?

— Народ примет. Занюхает рукавом. И одобрит.